Глава 2 Сын арестанта
Когда Славик открыл глаза, рядом с ним сидел незнакомый мужчина, в белом халате, накинутом на мощные плечи.
- Где Лана? – тихо спросил Славик, уверенный, что только она могла помочь ему выплыть из темного омута боли.
- Только что здесь была, - удивился незнакомец, - позвать?
Славка кивнул головой и зажмурился в ожидании невероятного.
- Что случилось? – черноволосая девица, худая и нескладная, как подросток, почти вбежала в палату, на ходу завязывая поясок халата. - - У меня смена уже закончилась, я уже домой собралась, а мне сверху крикнули:
- Синицына Лана, вернись, тебя твой пациент спрашивает.
- Что скажешь, крестничек?
О чем он мог ей поведать? О том, что прошло несколько лет, сколько же - сто или тысяча? Когда он мог прошептать: «Лана!» и услышать: «Здесь я, любимый!»
Каждую минуту он помнил об этом. И уж никак не мог предположить, что чужая женщина может присвоить себе нежное имя.
- Ну? – Лана дотронулась холодными пальцами до руки пациента.
От досады и отчаянья Славка покраснел. Неожиданно выручил седой незнакомец.
- Мадмуазель, окажите услугу, - он протянул медсестре фотоаппарат. – Запечатлейте нас в этом интерьере.
- Чудеса! – темные бровки поползли вверх, - в первый раз такое встречаю, чтобы в больнице фоткались.
- Все случается когда-то в первый раз, - назидательно буркнул седой.
- Ну, ладно, - согласилась медсестра Лана, - тогда попрошу изобразить улыбки, - и нажала на кнопку аппарата.
- Бред какой-то, - Славка откинулся на подушку, чувствуя, как в ушах
начинает нарастать противный звон.
Лана ушла. Незнакомец откашлялся и, приблизив свое лицо почти вплотную к забинтованной Славкиной голове, горячо зашептал.
- Держись, пацан. Нам с тобой фартит. Скоро бабки считать будем и не где-нибудь, а во Франции. Предупреждаю сразу, от меня откажешься, тебе хана. Запомнил? У тебя отныне есть опекун.
- Кто? – безразличным и тусклым голосом спросил Славик. Ломило виски: бред, бред, бред.
Незнакомец поднялся со стула, выпрямился, выкатив грудь колесом и, растягивая звуки, как конферансье в сельском клубе, произнес:
- Лев Львович Махов, опекун и доверенное лицо наследника французской поданной, мадам Дюваль.
- Ничего не понимаю, - с ужасом подумал парень, - о чем говорит этот человек. Так, наверное, начинается безумие? – мысль эта вдруг обожгла болью и затянула в омут беспамятства.
- Сестра, - грубо гаркнул посетитель, - умеете вы лечить или нет? – тяжелым шагом он направился к столику дежурной медсестры в коридоре. – Теперь я вам спуску не дам! – мужчина стукнул кулаком по ветхому столу. – Живо! В палату к Шеромыжнику. И запомните, он здесь персона номер один! Вернусь и проверю! – и удалился походкой короля.
Выйдя на улицу, седой глубоко вздохнул:
- Устал я нынче, перенервничал за последнюю неделю. Так, все ли я правильно делаю? Фарт, как баба, пичуга капризная. Вспугнешь – и не поймаешь. Стоп! Думай, голова, крути назад пленку.
А день тогда был понедельник.
- Свежая почта. Распишитесь, - бородатый мужик вытянул из замызганного рюкзака несколько газет и журналов.
- Так, - Лев Львович, нацепив очки, оставил закорючку в тетрадке бородатого. – Ничего не перепутал? – нехорошо уставился глазами-
буравчиками.
Почтальон раздраженно дернул плечом: нигде так дотошно не проверяли корреспонденцию, как в этом общежитии. Седой комендант глаголил, как министр, копался в газетах с нахальной важностью и бесцеремонностью.
Бородатый не забыл, как в первый рабочий день патлатый сноб устроил самый настоящий допрос: кто таков, откуда, где раньше служил?
Простодушный новичок многое о себе рассказал, посетовав на жизнь и на перипетии судьбы.
- Ну и тля же ты, - огорошил комендант новоиспеченного почтальона. – Подумай сам-то, ведущий специалист оборонки опустился до побегушек с почтовой сумкой. Оправдания себе ищешь? Ха! Плохому танцору, всегда что-то мешает!
И потом коменданту доставляло огромное удовольствие придираться к бородатому почтальону по мелочам.
- Ну что, главный конструктор, опять газета помята! А что за пятна на конверте, руки-то хоть моешь иногда…
Вот и в этот раз письмоносец, опустив голову, ждал обычного брюзжания.
Но, что случилось с комендантом? Полистав одну из газет, он заерзал на стуле, потом вскочил с каким-то звериным рыком и, прижав к груди печатное издание, побежал по коридору в сторону своей комнаты.
Потоптавшись немного, почтальон ушел.
- Не может быть! – вскрикнул Лев Львович, влетев к себе.
Громким шепотом он прочитал:
«Владелица отеля на Лазурном берегу разыскивает наследника – Шеромыжника Борислава Андреевича, рожденного в Ленинграде, двенадцатого апреля одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Мадам ожидает подробного письма с фотографией». Далее следовал парижский адрес и телефон отеля в Ницце.
- Так, спокуха, парень, спокуха, - пробормотал взволнованный мужчина сам себе.- Первым делом, бдительность! – он заглянул под кровать, открыл дверцы платяного шкафа, отдернул штору в ванной. – Никого! Теперь действовать…
Комендант подошел к зеркалу и аккуратно, как драгоценную шляпу, снял с головы седую роскошную шевелюру.
- Ну, что, Вовик, судьба – индейка! – залихватски подмигнул новому отражению.
Вместе с париком в шкаф отправился серый двубортный пиджак, шелковый пестрый галстук и штиблеты с лаковыми носами.
В считанные минуты мужчина облачился в джинсы, кожаную куртку. Отодвинув тумбочку, открыл ключом дверь, ловко замаскированную обоями, тянущимися по всей стене, и вышел из общежития со стороны, противоположной главному выходу.
По тропинке, заросшей лопухами, шагал пружинистой походкой мужичок с сивым ежиком волос на яйцевидной голове, за дымчатыми стеклами очков прятались зоркие, хитрые глаза. Даже отдаленно этот человек не напоминал вальяжного, неторопливого коменданта общежития для иностранных студентов - Льва Львовича Махова. Да, и по паспорту, лежащему во внутреннем кармане кожанки, это был другой человек, Владимир Викторович Ложкин.
В жизни для Ложкина существовали два ненавистных понятия – бедность и любовь.
Любовь – так звали его мать, остроносенькую девчушку с улицы Чапаева, что на Петроградской стороне.
Отец ее слесарил на заводе, мать нянькалась в детском саду. Жили Румянцевы не хуже, и не лучше других. В пятнадцатиметровой комнате два окна с ситцевыми занавесками. На одной стене коврик с лебедем, и под ним родительская кровать. На другой стене ковер с тремя медведями, которые
охраняют высокую кровать с металлическими шишечками и кружевным подзором, здесь спали Любка с бабкой.
Бабка Нюра, сухонькая, маленькая, с тонкой косицей под гребенкой – главная хозяйка в доме. Она помнила, сколько денег зять в прошлом месяце истратил на папиросы и спички, сколько дадено в долг соседям, сколько мать Любки, молчаливая Ангелина внесла в черную кассу на работе. Строгая бабкина экономия по будням позволяла в праздники и ватрушек аппетитных напечь, и в чугунке натушить мяса с картошкой.
Посередине комнаты стоял круглый стол. Во время обедов плюшевая скатерть накрывалась клеенкой, узор которой лишь угадывался. Любочка обожала праздничные обеды. Сытно откушав и выпив по рюмочке сладкого красного вина, взрослые начинали петь. Особенно Любке нравилась песня. « Вот кто-то с горочки спустился…»
Девчонке всегда виделась в этот момент морозная картинка с санками, пунцовыми щеками и мальчишеским чубом, выбившимся из-под шапки.
Когда отец ушел на фронт, Любаше исполнилось семь лет, и осенью она собиралась в школу.
- К первому сентября обязательно вернусь, - шепнул батяня в маленькое дочернее ушко.
Но все перепуталось. И Люба пошла в школу, аж через год. Да, не в свою каменную с большими окнами, выходящими на тополя Певческого переулка, а в маленькую деревянную, с печкой посередине.
В поселке за Уралом мать и дочь Румянцевы прожили долгих четыре года.
Бабка Нюра наотрез отказалась уезжать.
- Чего придумали? Эвакуацию какую-то? А на кого, скажите, я комнату оставлю? Если и суждено помереть, то глаза закрою в своей постели.
А умерла в трамвае. Сама напросилась. Как только затарахтели по промерзшему городу бесстрашные «американки», явилась в правление
трамвайного парка.
- Ты не смотри, что седая голова, - укоризненно выговорила толстому начальнику на костылях. – Опыт-то не седеет. Стаж у меня, милый, поболе, чем у всех молодух, вместе взятых. Да и сил еще – охо, охо!
Может, и впрямь силы были. Да, только шальные снаряды ни о чем не спрашивали.
Комната Румянцевых уцелела. Возвратившись домой, подросшая Любочка с радостью перебирала детские игрушки на нижней полке этажерки. Мать же, всхлипывая, тыкалась из угла в угол, хватаясь то за одну, то за другую вещь.
- Мам, мы ведь домой вернулись. Ты что ищешь?
Женщина заплакала в голос. Схватив дочь в охапку, стала осыпать ее мокрыми поцелуями.
- Любушка, моя ненаглядная, какое счастье, что ты есть у меня.
После окончания школы Любовь Румянцева поступила в педагогический институт.
- А вот наша студентка идет, - соседки, разминавшие языки на скамейке во дворе, уважительно затихали.
Маленькая, худая, в чем только душа держится, Люба подходила к женщинам.
- Вечер добрый, как дела? – за толстыми очками и глаз-то не видно, но голос сердечный, уважительный.
- Люб, - подавала голос соседка Григорьева, - позанимайся с моим оболтусом, опять двойку принес.
- Непременно, тетя Галя, пусть ваш мальчик сегодня же к нам зайдет. Вы ведь знаете, для детей я всегда время выкрою, - тонкие серые косицы на спину перебросила, пухлый портфель из одной руки в другую переложила и быстренько к своему подъезду направилась.
- Хорошая девка, - глядя ей вслед, вздыхал кто-нибудь из соседок,
словно жалеючи. Любочке шел двадцатый год, когда однажды в почтовом ящике она обнаружила письмо, написанное незнакомой рукой.
«Милая и далекая Любовь! Вот и настал тот момент, когда твои нежные ручки коснулись этих грубых листков. Я обцеловал их сто раз, представляя твои розовые маленькие пальчики.
Не удивляйся, моя милая пташечка, моему посланию. Твой адрес мне дал надежный парень, Фимка. Он так и сказал: «Витек, эта девушка создана для тебя, это ангел во плоти.»
Ангел мой, я хочу, чтобы ты знала, что в сибирской тайге плачет и стонет сердце невинно-осужденного человека.
Навечно твой, Витька Ложкин».
В этот вечер долго не гасла лампа на столе, за которым сидела взволнованная девушка. Она настрочила один вариант письма, второй, третий… Нет, все не то! Какие слова отыскать, чтобы стало теплее на земле одинокому, грустному Ложкину?
А потом вслед за письмами стали отправляться в Томскую область посылки с чаем, конфетами, шерстяными носками.
Мать вздыхала:
- Что-то, Любушка, неспокойно сердце мое. Ты с этим Ложкиным совсем про себя забыла. Хотели ведь к зиме тебе новое пальто справить, а ты опять посылку собираешь.
- Мама, этот человек так несчастен и одинок, - глаза девушки заволакивались слезами.
Летом наивная заочница собралась к своему возлюбленному в гости. Боже мой, как трепетало Любино сердце, как дрожали тонкие бледные руки, когда грозный голос прозвучал.
- Ложкин, на выход!
О чем говорили на свидании очкастая замухрышка с берегов Невы и
мосластый верзила, медвежатник со стажем, Витька Ложкин?
Только полетело письмецо на улицу Чапаева.
«Мамочка, родная моя! Не осуждай меня, а попробуй понять. Я люблю Виктора. Поэтому остаюсь жить рядом с ним, в поселке. Мы зарегистрировали наши отношения.
Целую Любовь Ложкина».
А через год в таежном поселке имени Дзержинского на одного жителя стало больше.
Тщедушный Вовчик Ложкин появился на свет раньше положенного срока, в тот день, когда его неутомимая мамаша подняла бак с бельем. Бывшая студентка работала в прачечной, и тут же за дощатой перегородкой стоял ее топчан, тумбочка и стул. Первые три года пацан рос среди вороха грязного белья, едкого запаха мыла и соды.
Когда-то поселка, как такового не существовало. Была лишь единственная улица, которая носила имя железного Феликса. Улица эта, длинная и узкая, как змея, одним концом утыкалась в металлические ворота, за которыми начиналась лагерная зона, где отбывали срок наказания лица мужского пола. Другой конец улицы, обогнув заросли черемухи, обрывался высоким забором с колючей проволокой, там обитали заключенные под стражу женщины.
Никто и не помнил, когда от главного тракта потянулись в разные стороны ветви улочек и переулков. С названиями особо не мудрили. Заводская, Солдатская, Банный проезд.
Дома рубились крепкие, просторные. Благо, что рядом шумела нетронутая тайга. Одна треть поселковых жителей носила фамилию Зоновы. Встречались Колодниковы и Прокуроровы.
Когда влюбленная ленинградка приехала в поселок, здесь уже имелись и магазин, и школа, и кинотеатр. Но, как и много лет назад, мальчишки на улице играли в конвоиров и смелых осужденных, срывающихся с этапа в
бега. Девочки, баюкая куклешек, по-бабьи причитали:
- Вот батяня наш выйдет на свободу, и заживем!
Рядом с бараками, на территории, где жили заключенные, громоздилась уродливая конструкция кожевенного комбината. Никто толком не знал, как горбатятся там осужденные мужики. Но о жутких картинах за мрачными стенами можно было догадаться по зловонному ветру, гуляющему над деревянными крышами, по речке, давно уже ставшей коричнево-глянцевой из-за отходов, в нее сливаемых, по бисерным россыпям шевелящихся опарышей на крутых берегах.
Вскоре Любовь Геннадьевну Ложкину, как самую грамотную обладательницу круглого красивого почерка, назначили в центральную поселковую контору секретарем. День-деньской заполняла она Амбарные книги, отправляла письма – запросы в район. Могла, если нужно, и на «Ундервуде» ловко отстучать справку или отчет
Жили теперь Ложкины не в закутке прачечной, а в учительском доме.
За дощатой перегородкой с ними соседствовали супруги Наливайко. Василий Иванович, вислоусый, громкоголосый, преподавал в школе историю. Его жена, черноволосая, пышная и всегда румяная Оксана, без устали копошилась по дому: вечно что-то пекла, варила, начищала и штопала.
Их ненаглядный сынок отбывал свой второй срок. И, хотя младший Наливайко, был осужден по статье за убийство с отягчающими обстоятельствами, родители не верили ни одному слову приговора.
- Наш Данилка – хлопец горячий, но души добрейшей. Убить он и муху не смог бы!
- Мам, - как-то раз поинтересовался Вовчик. – Почему так? За колючей проволокой их охраняют с собаками, и там их называют «преступниками», а во всех домах тихо шепчут: «Такого хорошего человека еще поискать нужно». И никто не верит про грабеж и убийство
Мать на мгновение задумалась, потрепала светлый мальчишеский затылок.
- Любовь слепа, сынок.
- Как это? – испуганно спросил Вовчик.
- А так, если по-настоящему любишь человека, то принимаешь его со всеми его грехами и потрохами.
- А зачем? – обиженно протянул пацан.
- Если бы на все были ответы, - вздохнула женщина.
Вовке объяснение не понравилось. Как это так: знать, что рядом с тобой живет гад, убийца, мразь последняя, а себе и ему говорить, нет, он хороший.
Маленький мирок мальчишки постоянно становился мутнее и мрачнее. А в детстве так нужна ясность и чистота.
На свидания с отцом мать Вовку не брала. Хватило одного раза. Мальчишке было три года, когда его в новом костюмчике-матроске она ввела в тесную комнатку. И вдруг дверь растворилась, и два человека в форме ввели огромную обезьяну. Вовка увидел мохнатые длинные руки, маленькие глазки и желтые крупные зубы. От страха паренек заорал, уткнувшись в материнскую юбку.
- Зачем ты заморыша взяла с собой? – строго выговорил Ложкин-старший.
Вовке показалось, что разрисованная обезьяна, татуировка украшала даже веки рецидивиста, сейчас пристукнет тяжелым кулаком и мать, и его. Он забился в истерике.
Люба быстро передала свертки, пакеты, узлы и потом, возвращаясь домой, всю дорогу ревела также отчаянно и горько, как пацан.
А однажды случилось ужасное. Ранним утром за матерью пришли люди с автоматами. Сонная женщина близоруко щурилась и виновато извинялась:
- Простите, я не одета. Недоразумение какое-то.
Она успела стукнуть в стенку соседям.
- Оксана, присмотрите за Вовчиком. Думаю, что скоро все выяснится, и я буду дома.
Но это «скоро» растянулось на несколько месяцев. Пацан быстро освоился у Наливаек. Ему понравилось с ними есть от пуза, отдыхать после обеда, в полудреме слушать радио, прижимаясь к ленивому теплому боку рыжего кота.
Уже на следующий день после ареста Любы Ложкиной, в поселке стало известно, что группа заключенных, убив водителя грузовика, вывозившего по ночам с кожкомбината секретный груз, усыпив бдительность прикормленной охраны, бежала.
Окрестные леса прочесывали несколько дней кряду. Вскоре были обнаружены тела двух арестантов. Оба были заколоты ножом. Ложкин на грузовике, как в воду канул.
Следствию предстояло выяснить: связана ли жена с бежавшим арестантом.
Суд состоялся тринадцатого апреля. Учитель Наливайко, сам похлопотал, чтобы делом Ложкиной занимался адвокат из Томска.
- Теперь-то я ученый, - говорил Наливайко знакомым. – О защите не позаботишься, заклюют невинного. У них план по преступникам…
Вовчика привели на суд и посадили в первом ряду на жесткую деревянную скамью. Вскоре вывели мать откуда-то из боковой двери. Она похудела еще больше, и темная кофта болталась на теле, как на деревянном огородном пугале. Бледное лицо было одутловатым и мало узнаваемым.
- Вовочка, - женщина прошептала.
Мальчишка услышал и заерзал на неудобной скамье. Зачем она так смотрит на него? Этот взгляд лихорадочно-блестевших глаз не давал ему покоя. Вон недалеко сидит соседский Толька, строит рожи, нужно бы ему ответить. А на окне жирная, сонная муха, пощекотать бы ее палочкой.
- Вовчик! – мать ждала его улыбки, а он опустил глаза и съежился.
- Подсудимая Ложкина, расскажите суду о вашем знакомстве, о последующих взаимоотношениях с заключенным Виктором Ложкиным.
Тихим, бесстрастным голосом женщина поведала о письмах в Ленинград, о первом свидании, о своем решении не оставлять одинокого человека в душевной тоске, о рождении сына.
- Что вам было известно о прошлом Ложкина?
- Практически ничего. Я считаю, если человек не хочет рассказывать, то крайне неделикатно настаивать на этом. У каждого из нас должна быть своя неприкосновенная зона в душе.
- О чем говорили вы со своим супругом на последнем свидании?
- Ни о чем особенном. Я рассказывала поселковые новости. Он ел. Он ведь мужчина крупный, а паек в лагере, вы сами знаете, на богатырей не рассчитан.
Любе задавали еще много вопросов, она отвечала, но Вовка уже не слушал. Он, наконец, поймал муху и сосредоточенно отрывал ей лапы.
Потом слово взял адвокат, худой маленький человек, со смуглым лицом и азиатским разрезом глаз.
- Признаюсь честно, мне безумно жаль эту несчастную женщину, Любовь Геннадьевну Ложкину. Она стала жертвой обмана коварного человека.
Я могу привести много примеров из своей практики, которые красноречиво свидетельствуют о том, что заключенные оформляют брачные отношения по чудовищному расчету. Во-первых, новоиспеченным мужьям поступают жирные передачи от законных жен, во-вторых, женившийся заключенный воспринимается лагерным начальством, как человек, вставший на путь исправления. Отсюда и соответствующие поблажки – работа полегче, режим погибче, соседи поспокойнее.
Я долго беседовал с Любовью Геннадьевной и еще раз убедился, что не могла она подготовить для своего мужа карты специальных маршрутов,
удобных для побега. Для чего? Пять лет назад она приехала в поселок наивной девушкой, бросив ради своего первого мужчины, институт, оставив прекрасный город и одинокую мать. И вдруг теперь, когда остается всего-то два года, она не выдерживает. Нет, нет и еще раз нет! Она из тех натур, что будут ждать и верить долгие-долгие годы даже таким лживым людям, как Ложкин.
Я попрошу пригласить в зал заседания свидетеля Савву Петровича Редькина.
Редькин, человек с вытянутой головой (ему бы фамилию Огурцов) и выпуклыми светлыми глазами, долго кашлял, вздыхал и причмокивал губами.
- Никогда бы не стал свидетельствовать против корешей своих, если бы не оказался Витька гнидой, падалью вонючей, замочившей своих товарищей, во всем доверявшихся ему.
- Попридержите эмоции, Редькин, - строгим голосом произнесла женщина в форме. – Излагайте, по сути.
- Ладно. По сути. Я, значит, с этим Ложкиным лет пять назад познакомился.
Все знают мои способности, я ведь мазила классный. Вот за чай, сигареты, сахар сочиняю недоумкам стихи, поздравления, обращения нежные. Другой раз пацаны даже переписать не могут то, что я создал. Утомляются с непривычки. Так разлетаются письма по всей стране, все, моей рукой писанные, да в моей голове сочиненные. Представляю, сколько женщин прелестных над моими завитушечками умилялись, да улыбались, а, может, порою и всплакнули. Страдания очищают. А корешки, бывало, только на конверте закорючку свою поставят.
- Ближе к нашему делу, Савва Петрович, - мягко попросил узкоглазый адвокат.
- К делу? – Редькин глубоко вздохнул. – Так вот, гнида Ложкин по пять
раз просил меня переписывать одно и то же. Я думал, издевается, гад. Хотел было уже разорвать с ним все отношения. А он мне тогда фотки показал, как пасьянс разложил. Классные бабенки. Он с ними переписывался, каждой моими словами о любви врал, к себе звал. А приехала самая неприметная.
Я, помню, ему еще сказал:
- Судьба значит, Витек. Не всем красивые достаются.
А он, грубиян, длинно так сплюнул:
- Запомни, Редька, я сам свою судьбу делаю, и бабы для меня ничего не значат.
- Вы понимаете, что я вам культурно говорю, он так не умел.
- Обращался ли к вам Ложкин с просьбами написать письма после того, как женился? – подал голос адвокат.
- А куда он денется? Пять баб у него в запасе имелись. К праздникам присылали посылки, но он жадный был до омерзения, все в одиночку, как крыса, сжирал. Но хочу заявить сразу, - Редькин повысил голос, - о побеге я ничего не знал. Да куда мне? Я ведь только мастак по женской части, да и то все знают, что только на словах, - Редькин покраснел. – Бог дал такой дар поэтический, а статья-то у меня знаете, какая, сто двадцать первая…
- Свидетель Редькин, суд не интересуют детали вашей биографии, - строгая женщина смотрела с неодобрением на женоподобного поэта. – Вы все сказали?
- Да.
Смуглый адвокат поднял руку.
- Я хочу пригласить в зал еще одного свидетеля, вернее свидетельницу.
Толстая, коротконогая женщина в сером свитере и в темной юбке, засаленной и мятой, хрипло произнесла.
Здрастьте, перед вами Капитонова Валентина.
- Отчество?
- По батьке-то я вроде, как Генриховна.
- Знакомы ли вы с Виктором Ложкиным?
Женщина хохотнула, прикрыв рот обветренной красной рукой.
- Какой знакомый, супруг он мне законный. Уж почитай, как лет двадцать.
- У вас есть общие дети?
- А то? Цельных трое.
- Вы утверждаете, что состояли в браке с Ложкиным, вместе вели с ним совместное хозяйство и нажили троих детей?
- Обижаете, начальник. Почему состояли? У нас с Витьком любовь до гроба. То, что в его ксивке штамп не стоял, так это мелочи. Сынки мои, все как один, на Ложкина походят. Обезьянки. Малыми были, ну точно, как тот пацан вертлявый, - свидетельница ткнула коротким пальцем в сторону Вовки Ложкина.
Парень съежился от общего неприятного внимания.
- Где ваши дети сейчас?
- Злая судьбина нас разлучила, - заканючила женщина.
- Уточните.
- В детском доме, - женщина закусила нижнюю губу, и в этот момент стало заметно, что лицо у нее багровое и опухшее, а руки с обкусанными ногтями мелко дрожат.
- Пьете?
- Сейчас, только по праздникам. Думала, муж освободится, детей заберем и уедем к матке в деревню.
- Где проживаете сейчас?
- В городе Омске, у сестры.
- Когда в последний раз виделись с Ложкиным?
- Забыла.
- Вы состояли в переписке с ним?
- А какжись, в аккурат на мое день рождение, в январе пришла справная открыточка на маткин адрес. Я же говорю, у нас любовь до смерти. Что за чума его в бега бросила. Я же ждала…
- Спасибо, Валентина Генриховна.
- Теперь, я продолжаю, - мрачно заговорил смуглый адвокат.
- Надеюсь, вам всем стало ясно, в какую нелепую ситуацию попала интеллигентная девушка из Ленинграда. Честные люди всех окружающих мерят по себе. Любовь Геннадьевна любила, сострадала и верила человеку, подлому и лживому до мозга костей. Жестокий человек Ложкин, использовал всех женщин в своих корыстных целях, ни одну из них он не уважал и уж, конечно, не доверял своих преступных планов. Я закончил.
Любовь Геннадьевну Ложкину освободили из зала суда.
Женщина брела по липкому апрельскому снегу серой мумией. Вовка бежал впереди, высоко поднимая коленки, как резвый жеребенок.
- Ну, ты чего, соседка, словно и не рада свободе? – Наливайко разгребал снег у калитки. – Жизнь продолжается… Запомни, сколько мир существует, всегда были бабы обманутые. На всех не напасешься честных и порядочных.
- Лучше бы я умерла, - прошептала Люба и больно сжала руку сыну, который крутился рядом.
- Ну, это ты брось! – Наливайко смачно высморкался в сугроб.
Несколько дней мать лежала, глядя в потолок немигающим взглядом. Вовка обедал у соседей.
- Не оклемалась? – шепотом спрашивал Василий Иванович, кивая в сторону перегородки. – Разве ж это печаль? – пожимал плечами.
В этот момент Вовка не жалел, а стыдился матери. Нюня какая!
Поселковые женщины заходили в гости, кто с пирогом, кто с куском свинины.
- Ну, что ты так убиваешься, а то не знала, что на свете подлецов, что
тараканов в печи?
- Не нужно так говорить, - останавливала мать слишком сердобольных. – Я увидела в нем человека, достойного любви. И ни о чем не жалею.
- Чудит мать, - бормотала очередная гостья, пихая Вовке в ладонь соленый огурец или лепешку.
После суда на улице для Ложкина-младшего началась невыносимая жизнь. С легкой руки коротконогой свидетельницы Капитоновой, мальчишки теперь дразнили его «обезьянкой».
Вовка ревел, спрятавшись за сараями, пока однажды сосед не вытащил его оттуда.
- Ну, ты, парень, даешь! Как девчонка, обиду в слезы прячешь. Пожалуй, пора заняться твоим воспитанием по-мужски! – Наливайко крепко встряхнул мальчишку. – С завтрашнего дня и начнем!
И с того момента, каждое утро Василий Иванович сам лично будил соседа и заставлял бегать, прыгать, отжиматься.
Первое время от физических упражнений пацан бледнел, перед глазами плыл липкий туман.
- Ничего, терпи, хлопец! – гудел Наливайко. – Придет время, тебя все бояться будут. Сила – она великая вещь! – и выливал на хлипкое потное тельце ведро холодной воды. У Вовки не было сил, чтобы ойкнуть или закричать.
Сосед не отступал. Он не разрешал поблажек ни в праздники, ни в выходные. И вскоре Вовка почувствовал приятную радость от подобных физических нагрузок. Тело становилось послушным, гибким. На руках, плечах, груди обозначились бугорки мышц, а главное крепло внутри ощущение силы победителя.
- А теперь, займемся главным, - заявил однажды сосед после очередной разминки. – Я научу тебя драться. Махать кулаками – это пустое. Нужно знать, куда ударить и с какой силой.
- Добре, добре, - хвалил позже Василий Иванович драчуна, удивляясь упорству и горячему азарту подопечного.
А вскоре и походка у Вовки Ложкина стала особой. Он передвигался не спеша, вразвалочку, выкатив грудь и задрав кверху курносый нос.
Нахальную силу бойких кулаков соседские пацаны узнали довольно скоро. Кто-то не так посмотрел – удар в челюсть. Тот, кто сегодня молчал, но дразнился вчера, был тоже бит…
Учителя жаловались матери.
- Жестокий мальчик. Молотит всех без разбора. Леночку Пенкину привязал веревкой к забору, задрал школьное платьице и отстегал прутьями до кровавых волдырей.
- Что с тобой, сынок? – плакала и вздыхала мать.
- Да, знаешь, что эта Пенка говорила? – он длинно сплевывал.- Меня, тварь, назвала недоноском. А папашу моего кобелем тюремным. Я, что терпеть такое должен. Или поцеловать ее за правду? Еще раз рот откроет, прибью нафиг!
Соседи-украинцы уехали из поселка внезапно. Их сын повесился в камере. Наливайки собрались в один день. Почерневшая Оксана перестала совсем разговаривать. Она механически стягивала узлы, укладывала сковородки и кастрюли и тихо скулила, как больная собака.
Муж ее, напротив, ничего не мог делать. Он сидел на табурете возле крыльца и что-то говорил, говорил, широко жестикулируя руками. Завидев Любу, крикнул:
- Соседка, собирайся и ты из этого проклятого места. Никто здесь счастливым не был и не будет. Правильно я говорю, малец? – он смотрел на Вовку тупым бычьим взглядом, словно не узнавая его.
- Конечно, мамка, - Вовка дернул мать за руку, - давай и мы уедем.
- Куда, милый?
- Как куда, к бабушке в Ленинград. Ты же сама рассказывала, какой это
необыкновенный город.
- Достойны ли мы этого прославленного города? – у Любы повлажнели глаза.
Вовка надулся, решив про себя, что когда-нибудь один уедет. А она пусть здесь остается, раз такая ненормальная.
А вскоре пришло известие, что Любкина мать умерла от сердечного приступа. Соседи по коммуналке с укором написали, дескать, чужие люди оказались ближе, чем родная дочь и внук. И похоронили, и помянули достойно. В том же письме была приписочка о том, что ордер на комнату, где проживала одинокая Румянцева, выписан на многодетную семью Чуриных.
И, оказалось, что теперь действительно уезжать из поселка стало некуда.
Местная жизнь кипела своими новостями. На центральной улице построили двухэтажное здание из светлого кирпича. На первом этаже разместили актовый зал, с дощатой сценой и бархатным занавесом, стулья завезли с мягкими сиденьями. Обещали артистов аж из самой Москвы. А пока местные таланты репетировали, пели, декламировали, даже какие-то сценки разыгрывали.
В торце новой постройки открыли библиотеку, заведовать которой доверили Любовь Геннадьевне Ложкиной. И, хотя часы работы очага культуры были регламентированы, Люба не придерживалась расписания, и до поздней ночи сидела за столиком с настольной лампой. Строчила отчеты в район о повышении морального уровня местных жителей, оформляла подшивки газет, сочиняла планы для политинформаций. Но львиную долю времени, конечно, читала. В поселковую библиотеку доставили полные собрания сочинений классиков и современных писателей. Библиотекарь даже конспектировала отдельные страницы, чтобы дома прочитать сыну или какой неторопливой гостье.
В соседнюю половину дома, где жили Наливайки, поселили одинокого
Григория Антипова, который трудился охранником в женской колонии.
- Знаешь, почему я пошел туда вкалывать, - заявил он в первый день знакомства с Любой, - оттого, что баб ненавижу. Для меня, что птицу на охоте подстрелить, что бабу непутевую прикокнуть, уверяю, рука не дрогнет.
- Побойтесь бога-то, - испуганно поправила очки строгая соседка.
- Бога? – Антипов раздвинул бледные губы, обнажив желтые зубы, как прошлогодние чесночины с коричневыми отметинами. – Бога, говоришь? А, где он был, когда я свою разлюбезную женушку пришил из ружья. Прямо в койке с хахалем. Мужика не тронул. Во всех шашнях бабы заводилы. И, веришь ли, двадцать лет прошло, отсидел свое, а ни разу не пожалел. А, если во сне приснится, как я на ее развратную рожу дуло наставляю, такое блаженство на сердце опускается. Еще бы раз повторить!
- Григорий, - пыталась вразумить мужчину Люба. – Жизнь, конечно, обидела вас. Но нельзя так огульно всех женщин ругать. Все люди разные, согласитесь?
- Удивила! – Григорий сплюнул, - да, я давно знаю, что бабы делятся на две категории. Одни – это самки первобытные, другие – такие, как ты.
- Как я, это какие?
- А ни рыба, и ни мясо. Ни вида, ни запаха. Одно название, что баба.
- Понятно, - виновато улыбнулась библиотекарша, стараясь не выдать даже голосом, как обидны и неприятны для женского сердца подобные слова. Пусть даже исходили они от неказистого мужчины.
Антипов взял за правило приходить ужинать к Ложкиным. Насытившись, он не торопился уходить. Дымил папиросой, слушал, как Люба читала рассказы, переписанные днем в читальном зале.
На Вовку особого внимания новый сосед не обращал. Только однажды разразился бранью, увидев на мальчишеском запястье свежую татуировку.
- Да, че вы, дядь Гриша бушуете? Все пацаны сделали, - оправдывался
Ложкин. – Шик! Кинжал, цветок и мои буквы – В. Л.
- Дурак! – продолжал негодовать Антипов.- Шик увидел, да, пойми, теперь ты меченый на всю жизнь. Морда изменится, седым станешь, а твоя картиночка, как в первый день будет сиять…
В начале зимы Антипов принес в дом собачонку. Толстый щенок барахтался в твердых широких ладонях.
- Вовка! – гаркнул Антипов. – Смотри, какой шустрый цуцик. У нашей Рыси их семь. Совсем отощала бедная от этих сосунков прожорливых. Я выбрал самого сметливого. Как назовем-то?
- Дай, Джим, на счастье лапу мне, - Люба осторожно приняла из мужских рук толстоморденького щенка, поставила на пол.
Мохнатые лапы расползлись в разные стороны, и пес плюхнулся на живот, жалобно скуля. Вместе с ним, словно заскулило Вовкино сердце от щемящей нежности.
Джим, Джимушка! Никого в жизни так не любил Вовка Ложкин, как этого пса, который очень скоро из живой плюшевой игрушки превратился в крупного серого кобеля, издалека очень напоминающего таежного волка.
Мальчишка с собакой не разлучался, разве, что с одной миски только не ели.
Спустя какое-то время Антипов, как всегда разглагольствуя после ужина, изрек:
- Пора Джима на службу определять. У меня ребята там свои в конторе. Будут ставить в ведомости закорючки, смотришь, и какая-никакая зарплата набежит. Жрет-то он, что мужик огромный.
- Скорый ты, Григорий! – возмутилась Люба. – Джимушка еще ребенок. Недавно ведь годик исполнился. И, если я правильно поняла, что на дежурстве пес должен быть с хозяином. А какой из Вовчика работник?
- Ох, и наивная ты, Люба! – засмеялся Григорий. – Джим для тебя дитя, да видела бы ты, как он вьется вокруг сучек. А твой малец, чем раньше цену
копейки узнает, тем легче жить ему будет потом. Что он с утра до вечера баклуши-то бьет!
- Ладно, ладно, поживем, увидим. Давайте-ка лучше чай с брусникой пить.
Но однажды, когда Антипов, коротко стукнув согнутым пальцем в дверь, заявился чаевничать, Любовь Геннадьевна, поднявшись из-за стола, произнесла ледяным голосом.
- С сегодняшнего дня я отказываю вам, Григорий Васильевич, от нашего дома.
- Ты чего, Люба, белены объелась?
- Это вы, вы отравлены навсегда. Подлостью, цинизмом, пошлостью. – Любино лицо раскраснелось от негодования. – Сегодня я узнала, как недостойно, ужасно и мерзко ведете вы себя с несчастными женщинами, которых согласно трудовой инструкции, как будто бы охраняете!
- Ах, вон оно что! – Антипов загоготал так, что Вовке показалось, желтый абажур над столом раскачался и сейчас грохнется прямо на чашки и блюдца.
- Нужно уточнить, какая же тварь меня оговорила? – мужчина по-хозяйски прошел к самовару, налил кипятка в свою большую эмалированную кружку, громко прихлебнул и, прищурившись, спросил.
- Люба, хоть раз я имел попытку к тебе пальцем прикоснуться или посмотреть как-то по-ухажерски?
- Еще чего! – с возмущением дернула худосочным плечиком хозяйка.
- То-то же! Отсюда делай вывод, а почему? Да, потому, что у тебя в голове нет ни одной мысли про это. А те бабы так и сыплют искрами, словно призывая, обнять, потрогать и все такое прочее. Вот и выручаю их, природой порченных. Да, ведь, хочешь знать, я уединяюсь не с каждой. А только с ударницами труда при примерном поведении в быту.
Люба сникла и долго молчала. А потом вздохнула:
- Чем дольше я живу на белом свете, тем меньше понимаю саму эту жизнь…
- И никогда не поймешь, и не узнаешь, - назидательно произнес Антипов.
Слишком ты книжкам веришь. А писаки все врут. У них, как послушаешь, так кругом одна любовь неземная. Нет ее, окаянной. Выдумки все это, враки или просто бред сумасшедших лентяев.
И месяца, пожалуй, не прошло с того разговора, как вдруг Антипов, после чая раскрасневшийся, блестя глазами, застенчиво произнес:
- Люба, очень мне нужен твой совет. У нас в отряде одна бабенка есть. Занозой в сердце вошла. День и ночь о ней думаю…
- Гриша, неужели вы влюбились?
- Не знаю я, что происходит, - веснушки ярче проступили на мужском широкоскулом лице. – И ведь ничего в ней особенного нет. Маленькая, курносая. А вот посмотрю на нее, и глаз не могу отвести. Смотрел бы и смотрел. А на сердце так сладко становится, словно мед растекается.
- А она как к вам, Гриша, относится?
- В том-то вся беда, даже голоса слышать моего не хочет. Я ведь предложил ей уединиться, робел, словно пацан несмышленый. Хотел только за ручку подержать, да шепнуть на ушко, как дорога она мне, что закончится ее срок, и поженимся... - Эх, ма! – Антипов закурил. – А она мне в ответ таких оскорбительных слов наговорила. От обиды у меня чуть слеза на глазах не закипела. Еле сдержался.
Конечно, я понимаю, у нее на душе рана поболе и пострашнее моей. Пьяный муж дочь-пятилетку совратил. После похорон девчонки Зинка и пришила придурка. Она здесь, горемычная, уже третий год. Но я ее раньше не видел, она в другом бараке проживала, где Никита трудится. Вот такая, Любаша, история. Что скажешь?
- Во-первых, я за вас очень рада, Григорий, - Люба подошла к мужчине, взяла его руку в свои и пристально посмотрела в рыжие, в темную крапинку
глаза.
- Во-вторых, не торопитесь. Любовь, как нежный росток, за которым нужно терпеливо ухаживать. Одно неосторожное слово, неверное движение могут, как ледяной порыв беспощадного ветра, вырвать и погубить робкий росток.
- Ох, и говоришь ты хорошо, - Антипов слушал соседку, открыв рот. – Умная.
- Умная, умная! – досадовал про себя Вовка, - других только учить может. А сама жить не умеет.
Как нужно жить, Вовка еще точно не знал, но чувствовал, что книжки толстые всю ночь читают, да цветы на грядках вместо помидор выращивают, лишь блаженные.
А этот чудак Антипов! Старик ведь уже, сорок пять ему нынче стукнуло, а, как младенец, слюни распустил: любовь, любовь!
Ха! Видел он эту Зинку. Вот уж каракатица. Ноги короткие, будто бутылки раздутые, титек на пять баб хватит. Морда красная, обветренная, как у всех зэчек.
Баб Вовка презирал, а уж тех, кто за решетку попал, вообще за людей не считал. С мужиками понятно: подрался, пырнул кого неугодного, стибрил, что плохо лежит. На то он и мужик, чтобы рисковать, да приключения в жизни искать. А эти толстозадые, так называемые женщины, чего рыпались?
- Давай, живее поворачивайтесь! – грубо орал Ложкин на женщин, когда Антипов брал его в помощь сопровождать отряд.- Плететесь, как коровы беременные.
Женщин выводили на работы в поле. Они радовались этим походам на природу, как девчонки. Аукались, смеялись, шутили. На сварливого пацана с огромной собакой не особо обращали внимание. Осеннее солнце, земля, живая и влажная в руках, ящики, полные картошкой – все это было кусочком другой, дотюремной жизни.
Антипов тоже любил эти редкие дежурства на урожае. Сколько баб отлюбил он под осенним небом! Бывало, если шибко захочется, то и под дождем, прямо в мокрую межу затаскивал женщин.
Но теперь – ни-ни! Он смотрел только на свою зазнобу, пытаясь примерным поведением, снискать ее расположение.
Зинка даже головы не поворачивала в сторону нескладного конопатого охранника.
Но выходит река из берегов от мощного властного ветра, так и желание влюбленного мужчина в какой-то миг вырывается неуправляемым потоком наружу. Что и случилось в бархатный знойный день бабьего лета. Решился-таки Антипов со своей зазнобой объясниться. Не было больше мочи скрывать свои чувства.
- Зинушка, милая моя, - он подошел вплотную к женщине, - поговорить с тобой хочу.
- Не о чем нам с тобой лясы точить! – зло сверкнула глазами Зинка.
- Да, угомонись ты! Влюбился я, понимаешь, - Антипов млел от запаха, исходившего от потного женского тела. – Я вот и стих для тебя выучил.
- Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты… - он запнулся, мучительно вспоминая строки, что так упорно и с чувством репетировал вчера с соседкой на кухне. - Ну, короче, пойдем, поговорим, - Антипов вспотел, утомился от напряжения. Ему казалось, что сердце выскочит сейчас из груди большой птицей.
- Бабы, - закричала Зинка. – Наш кобель, как в цирке, стихами загавкал.
Женщины засмеялись. Те, что были постарше, смеялись громко, молодые же украдкой хихикали, пряча глаза: они боялись конопатого. Многие из них прошли через его липкие руки и слюнявый рот.
- Что затих, мразь поганая? – Зинка подошла близко к побледневшему Антипову. – Забыл, как Людка от кровотечения угасла? Ты брюхатил ее, девчонку неопытную. А Ленку-инвалидку как мучил! Моя бы воля, я бы тебя
живым в землю закопала и сверху бы прыгала, пока бы ноги не устали. Кобель вонючий!- выкрикнула Зинка и плюнула в прищуренные от закипающего гнева мужские глаза.
Вовка в это время находился на другой стороне поля, где мастерил себе удилище, насвистывая веселый мотивчик. Краем глаза он видел, как Антипов схватил одну из баб и поволок за кусты.
- Любовь, тьфу-ты, - осклабился брезгливо парень, отвернулся и сплюнул.
Он не слышал, как разгневанный Антипов условным свистом подозвал Джима.
Лишь чуть позже насторожило парня то, что баба начала вдруг истошно орать, потом подал голос Джим. Залаял пес как-то непонятно для Вовки, с ходу улавливающего смысл всех собачьих разговоров своего любимца. Что- то случилось? Почему Джим, словно волк голодный, зарычал?
И вдруг раздался выстрел.
Все женщины, разогнувшись, повернули головы в сторону злополучных кустов. Работницы стояли, словно окаменев, боясь двинуться. Только один Вовка мгновенно рванул с места и побежал, застревая в рыхлой земле.
Первое, что он увидел – огромный женский зад. Зинка, привязанная к березе, материлась и выла. Вся ее спина была в крови, вздувались содранные полоски кожи.
Антипов тупо смотрел под ноги, где в предсмертных конвульсиях дергалась собака.
- Вот и кобель тебе не пара…- щелкнула кнопка кобуры.
- Джимушка, - Вовка бросился к собаке, стал нежно гладить и целовать мохнатую морду. Пес не реагировал. Белесая пленка затягивала остановившиеся темные глаза. - Джим, - рука мальчишки намокла от густой крови, сочащейся из ранки на собачьем лбу.- Не умирай, умоляю. Я пропаду без тебя.
- Ишь, сопляк, псину пожалел, - седая старуха отвязывала Зинку. – Поделом, что пристрелили тварь, на людей натравленную.
Вовка медленно разогнулся. Сквозь горячий туман слез, он увидел плоское лицо Зинки, ее арбузную грудь. Никогда и никого Вовка не бил с такой яростью и злобой. Он слышал хруст, стоны, вой и над всем этим звериный рык Антипова.
- Всем стоять! А ты, гадина, получи, получи. Навсегда запомнишь этот день.
Когда баба упала, Антипов одобрительно произнес.
- Молодец, Вован, отлично отметелил. Только хватит уже, а то еще срок намотают.
- Пошел ты, козел вонючий! – Вовка повернулся к Антипову и плюнул в ненавистную рожу. Кислой слюны от отчаянья и боли собралось столько, что мутная жидкость, казалось, накрыла полностью конопатое лицо.
- Ах ты, выродок, - Антипов схватился за кобуру, - пришью, как пса…
Вовка бросился бежать к лесу. Сколько бежал, не помнил. На мшистом пригорке под раскидистым кедром свалился, не чувствуя ни ног, ни рук. Вечерняя роса пробиралась под одежду.
- Ненавижу! – парень стиснул зубы.- Гады!- он заревел в голос. Руки его еще пахли любимой собакой. – Джимушка! –
В ушах зазвучал знакомый лай. Парень зажмурился, пытаясь отодвинуть жуткое видение бездыханного тела собаки.
- Как я теперь без тебя жить буду?- заскулил пацан, не стесняясь долгих слез.
Он не знал, что его ждет впереди. Только одно знал точно - в поселок он больше не вернется.
Глава 3 Лев Махов
Комментариев нет:
Отправить комментарий