Глава 1 ТелемастерГлава 2 Сын Арестанта
Глава 3 Лев Махов
Глава 4 Отличница
Часть 2
Глава 5 На улице Таврической
Через три недели самочувствие телемастера Славика стало улучшаться. Из отделения чрезвычайной травматологии больного перевели на этаж реабилитации.
- Софья Иннокентьевна, к нам на отделение новенького доставили, - румяная толстушка в белом халате, который, казалось, еще чуть-чуть и лопнет по швам от весело колышущейся под ним плоти, подбежала к столику, где сидела аккуратненькая старушка.
- Фиксируйте данные больного, а то мне некогда долго ждать.
- Куда вы все время спешите, Олеся? – старушка достала из футляра очки. Надев их, долго закрепляла дужки за маленькими желтоватыми ушами. Наконец, раскрыла журнал регистрации.
Олеся явно нервничала.
- А спешу я, между прочим, жить! С черепашьими темпами ничего не успеешь, - в молодом голосе явно слышалось недовольство медлительностью коллеги. – Ладно, пишите. Фамилия… Ой, сейчас со смеху помрете. Шеромыжник! Встречались у вас еще такие?
- Встречаться не встречались, но фамилия замечательная, я бы сказала, с французскими корнями.
- Придумаете тоже!
- Вовсе не я это придумала, а история. Разве ты не знаешь, когда Кутузов погнал Наполеона, сколько их, измотанных, раненых солдат некогда Великой Гвардии приютила Россия-матушка. «Шер амии» обозначает «милый друг». С этого обращения французы начинали все разговоры, протягивая руку за куском хлеба. А бойкий русский язычок и припечатал – «вон опять Шеромыжники пришли».
- Ой, жалко, я не жила в те времена, - толстушка сладко потянулась. – Уж, я бы обогрела французика. Вылечила бы его, откормила, а потом к нему в Париж бы махнула.
- А на каком языке вы бы общались? – добродушно поинтересовалась старушка.
- Как это, на каком? Естественно, на русском. Слушайте, - девица встрепенулась, - а, может, мне нашим Шеромыжником заняться. Так, смотрим год рождения, семьдесят девятый, годится. И не старый, и не слишком юный. Не женат. Ура! Все анкетные данные подходят, - Олеся уже готова была сорваться и нестись в палату оказывать помощь пациенту.
- Подожди, подожди, - остановила старушка, - мы еще один пунктик не заполнили. Прописка.
- Так. Местный, питерский, улица Таврическая, дом тридцать семь.
- Таврическая, Тверская, - воскликнула старушка, - как я обожала в молодости эти места.
- А где это? – удивилась толстуха.
- Ох, после того, как сын перевез меня на Гражданку, я уже привыкла к тому, что дети спальных районов совсем не знают настоящего Петербурга.
- Ты, Олеся, где живешь?
- На улице Народной. Классный район. Все свои кругом. А зачем мне центр? Музеи, да пенсионеры, вот и вся красота…
- Дивный Таврический сад! – старушка сняла очки и повернулась в сторону окна, словно за казенным, плохо промытым стеклом зашумел листвой сад из ее воспоминаний.
Если бы новый пациент с французской фамилией услышал бы этот разговор, он охотно поддержал бы тему. Дело в том, что Славик в самом прямом смысле слова вырос в Таврическом саду. Младенцем спал в коляске под раскидистыми дубами. Там же, на зеленой, желтоглазой от одуванчиков лужайке сделал первый неуверенный шажок. На скамейке в тенистом уголке
прикоснулся губами к нежной щечке одноклассницы. Преданный Таврический сад умел хранить тайны. Первая сигарета, первый глоток пива, первая драка в кровь.
Если случалось Славику уезжать из города, то в разлуке он скучал не по пестрому калейдоскопу Невского проспекта, не по великолепию золоченых дворцов, мальчишеское сердце рвалось на планету Таврического сада.
До революции вокруг роскошного сада селились богатые люди. Жили они просторно, со вкусом. Как правило, семья занимала квартиру в восемь-десять комнат. А комнаты были уж никак не меньше тридцати квадратных метров. Потрескивали в камине березовые полешки, скользили по дубовому паркету атласные туфельки под звуки рояля, пахло ванилью и горячим шоколадом.
Непримиримые большевики отчаянно ненавидели любителей сладкой жизни. Спальня, кабинет, детская? Все это буржуазные пережитки. Разномастный рабочий люд с удовольствием въезжал в барские хоромы. Закричали, заматерились, затопали коммуналки по всему Питеру.
А потом, уже в сороковых годах, война еще раз перетасовала жилищные ордера на свой лад. В промерзшие пустые дома вбредали тени из блокадного мрака. Сначала ожили первые этажи. Подняться выше у людей не было сил.
Потом в Ленинград потянулись долгие поезда из эвакуации. Заголосили женщины у разрушенных жилищ. Чужие уцелевшие квартиры открывали двери для оставшихся без крова.
Бабка Славика, Азалия Григорьевна Шеромыжник, въехала в сорокаметровую комнату с камином, эркером и видом на Таврический сад спустя несколько лет после победного мая.
Азалия родилась в полуцыганской семье, осевшей в живописной деревушке в окрестностях Ленинграда. Мать ее, бессловесная Катерина, рано состарилась от многочисленных родов, по хате бегали помимо
старшей Азалии пять черноглазиков. Отец, морщинистый бородатый цыган, когда-то отстал от кочевого племени, влюбившись в светлоглазую с золотыми косами, Катюшу. Для нее, для своей ненаглядной, Григорий срубил домишко, разбил огород и вкалывал с утра до вечера. Кузнечил, слесарил, плотничал. Бледная, анемичная жена не радовалась ничему. Часто вздыхала и плакала. Дети утомляли и раздражали ее.
Азка, худая, жилистая уже с двенадцати лет на равных со взрослыми бабами вкалывала в поле за трудодни.
- Смотри, Аза, надорвешься! – останавливали девчонку, скупые на жалость деревенские старухи, наблюдая, как упирается она, пытаясь поднять тяжеленные мешки.
- Сама справлюсь, - угрюмо бормотала девчонка, не желая принимать помощь от кого бы то ни было.
И вдруг Азка пропала.
- Катерина, где старшая-то? - любопытствовали селянки.
- Бог один, знать, ведает, - вот и весь ответ с поджатыми губами.
И забыли бы, наверное, про смуглую черноглазую девчонку, если бы однажды не растрезвонила счетовод Тамарка на всю деревню, что утром в сельсовете странная парочка узаконила свой брак. Пятнадцатилетняя смуглянка и пятидесятилетий угрюмый бобыль, лесничий Артем Шеромыжник. В деревне и не ведали, фамилия ли это лесничего или прозвище.
Артемку многие побаивались. Считали, что дружит молчаливый мужик с нечистой силой. Да и облик его, обезображенное в поединке с медведем лицо и скрюченная ссохшаяся рука, тоже память о встрече с сохатым, навевали страх.
Еще Тамарка трезвонила, что лесничий взял Азку, огулянную другим. Пожалел малолетку бесстыжую.
Но, где, когда и с кем могла нагуляться Азка? День-деньской в поле с
бабами надрывалась, вечером в хате носы сопливой мелюзге утирала.
Но разве, хоть что-нибудь утаишь в деревне?
Поговаривали, что видели хрупкий силуэт на заре в березовой роще в тесную обнимку с заезжим артистом. Месяц гостила веселая труппа в селе, будоража неискушенных зрителей цирковыми трюками и чудесами.
Но кто видел? Да, и Азка ли то невестилась? Обманчиво марево сверкающего весеннего воздуха.
Азалия скоро освоилась в избушке лесничего. Артем души не чаял в молодой жене. Водил по лесу, раскрывая секреты тенистых троп. Научил силки, капканы затейливо прятать, дичь потрошить, ловить и вялить рыбу, травы выбирать.
Так и жили бы мужчина и женщина в лесном раю, если бы не вернулся в июле Артем из поселкового лабаза с лицом, темнее ночи. Приволок тяжелый мешок с продуктами, разложил все по полкам.
- Думаю, через два месяца вернусь. Тебе пока хватит. Да, и в подполе запасов достаточно: солонина, мед, зерно.
- Артем, ты о чем говоришь? – испуганная Азка тенью бродила за мужем.
- Война, Аза. Уже неделю, как немцы нашу землю топчут. А мы тут, в глуши, и не знали ничего.
- Ты же без руки, - по-бабьи завыла Азка. – Почему они тебя забирают?
За три месяца отогрелось девичье сердечко рядом с этим добрым человеком.
Что знала она раньше-то? Подзатыльники, упреки, тягучую боль во всех жилочках и мутную пелену в глазах от вечной усталости. Еще успела хлебнуть обманного любовного дурмана.
- Увези, увези меня с собой, - прошептала в васильковые глаза сладкоголосого артиста, обрушившего на девчонку ливень сказочных признаний. – Я буду тебя любить еще сильнее.
Он спокойно разомкнул кольцо ее горячих рук.
- Да, ты в своем уме? У артиста каждую гастроль должна быть новая любовь. За вдохновение спасибо, - произнес весомо и назидательно.
Встал, отряхнул травинки с рубашки.
- Пора мне. Завтра уезжаем чуть свет.
В какую чащу забрела в ту ночь Азка, словно ослепшая и оглохшая. Петлю уже смастерила из своей же рубашки, окропленной бурыми пятнышками.
- Да, погоди, милая!
Откуда он взялся этот страшный мужик? Лохматый, бородатый, шрам поперек темного лица.
- А легкая, словно пташка! – Артем принес бесчувственную девушку в дом, к печке поближе уложил.
Да, разве забудет когда-нибудь Азка, как уговаривал бородач выпить чайку с травами, как заботливо укутывал зябкие плечи, как пел ей тягучие песни, словно дитя малое, баюкая.
И теперь ей, казалось, что она переставала дышать от одной только мысли, что в жизни ее хоть на один день не будет этого человека.
- Не переживай ты так, вернусь я скоро! – Артем гладил смуглые руки.- А ты к тому времени повзрослеешь, силы женской наберешь. Станем тогда уж по-настоящему, как муж и жена жить.
Аза плакала, уткнувшись в потную мужицкую рубаху.
Артем, как и большинство деревенских мужиков, не вернулся ни через месяц, ни через год.
Студеным декабрьским утром родились у Азки девчонки-близнята. Малехонькие, хрупенькие, каждая меньше двух кило. Первой глотнула терпкого хвойного духа, черноголовая, как уголек, Ульянка. Сестрица долго не подавала голосок и глаз не открывала, а когда вскинула белесые реснички, такие голубые озерца засияли. Азка аж вскрикнула, Беллочка
была крохотной копией сладкоголосого артиста.
Из поселковой больницы Азка вернулась в избушку Артема в лесу. Другого дома, она считала, у нее нет.
Сноровистая молодая женщина толково управлялась с мудреным хозяйством. Ученье мужа не прошла даром. В погребе всегда были съестные запасы, грибы, моченая брусника, зайчатина соленая и копченая.
Девчонки росли тихими, задумчивыми. Накупает их маманя, накормит, завернет в мужнины рубашки и положит носик к носику. Они лежат, улыбаются, словно любуются - не налюбуются друг дружкой. Попробуй, разлучи их на мгновение, вот уж крик поднимут.
Когда дочки спали, Азка долгими вечерами вела неторопливые беседы с Вестой, серой мощной лайкой.
Веста, проводив хозяина до сельсовета, вернулась исполнять приказ: «Ждать и охранять».
- Ну, что не придет сегодня наш Артемушка? – каждый вечер спрашивала женщина у собаки.
Веста подбегала к порогу, поднимала чуткие уши, шумно втягивая лесной воздух влажным носом, долго стояла неподвижно. Потом, тряхнув головой, словно отогнав грустные предчувствия, громко вздыхала и возвращалась к ногам Азы, сидевшей у печки на низкой табуретке и мастерившей одежку для девчонок.
Охранную службу Веста несла исправно. Ранним утром и поздним вечером совершала пробег вокруг избушки: не подходили ли чужие? Яростно метила свою территорию, чтобы ни какая зверюга не надумала в гости заглянуть. Бесстрашная Веста с молодых лет с хозяином в охотничьих переделках уму-разуму набралась. Знала трусливость быстроногого зайца, ленивое равнодушие сохатого, его не тронь, он и лапой не двинет, хитрое коварство лисицы. Еще знала, в лесу голос подавать без причины не дело. Это в деревне пустобрехи живут. Насмотрелась она на них. Треснет ветка в саду, яблоко упадет или курица в траве запутается, деревенские гавкалки уже во всю глотку тревогу бьют. Ну, не тупость ли беспросветная? Был у Весты уговор с хозяином, если в лесу человек появляется, тут уж непременно нужно злобно рыкнуть. В лесу должен быть порядок, и хозяин только один.
И вот однажды молчаливая охранница вдруг подала голос, но не сердито-злобный, а удивленный.
Азка выглянула в оконце и ахнула. По неприметной тропинке, ведущей к домику, плелась, прихрамывая, странная фигура.
На приближающемся человеке была напялена одежда, явно с чужого плеча. Огромная телогрейка, подпоясанная крученой веревкой, ватные штаны, торчащие шарами над серыми валенками, и завершала двигающееся сооружение кепка, поверх которой был повязан бабий платок. Веста бежала сзади. Если идущий останавливался, собака носом его подталкивала вперед.
- Уф! – выдохнул человек возле избушки, нерешительно стукнул в дверь рукой, обмотанной каким-то тряпьем.
- Есть кто-нибудь? – осторожно спросил.
- Есть-то, есть, - воинственно настроенная Азалия вышла к незнакомцу, - ты кто, таков будешь?- за спиной женщина прятала руку, сжимавшую металлическую кочергу. – Если супостат, по голове хряпну без промедления.
- Я, Лерик, из Сосновки. С улицы Лесной, дом двадцать пять, - почти прошептал пришелец. Казалось, еще одно мгновение, и силы оставят это тело, закутанное в нелепое тряпье.
- Что!? - изумленная Азка приблизила свое лицо почти вплотную к чужой бледной физиономии.
Она знала другого Валерика, румяного пухлощекого мальчика, которого каждое лето привозили родители на парное молоко и деревенский воздух к
высокой седовласой Софье Ароновне, грозной учительнице, наводившей страх не на одно поколение деревенских жителей.
- Лерик! – летел над улицей зычный голос. – Делу время, потехе час. Пора к занятиям приступать.
Кудрявый мальчик вздыхал, вежливо прощался со своими уличными дружками и возвращался в комнату, где его ждали изящная, как девочка с тонкой талией, скрипка и тетрадь, усеянная черными кружочками.
- Если ты действительно, тот мальчик Валерик, то должен помнить Азу из дома напротив. Ты еще с моими меньшими водился, Бориской, Ленькой, Юрчиком.
Мальчишка шмыгнул носом. По лицу потекли слезы, оставляя светлые полоски на сером лице.
- Ты чего это? Чего? Весь задрожал, чем я так тебя напугала? – Азка ввела парнишку в дом, и они вместе стали разматывать его одежды.
- Худущий-то какой, одни мослы торчат. Болел, что-ли?
За печкой подали голос малышки.
- Так, я пойду девчонок подкормлю, а ты за занавеской помойся, там рукомойник, таз, ведра с водой. И все грязное с себя сними. У меня мужниной одежды много.
После сытной похлебки Лерик разомлел, темные глаза подернулись сонной поволокой.
- Устал, да? Ну, расскажи, хоть чуть-чуть, - Азка с нетерпением смотрела на парнишку, - я ведь здесь, как осела в глуши, так ничегошеньки и не знаю. Вот, думала, девчата немного подрастут, и вместе отправимся в деревню.
- Пока никуда идти нельзя! - по-мужицки солидно произнес Лерик.
- А что, так страшно? – Азка открыла рот, как любопытная девчонка.
- Не то слово…
… В июле на сходке в сельсовете председатель колхоза, высокий худой с пшеничной челкой, Афанасий Петрович, обвел строгим взглядом притихших земляков.
- Мы одолеем обнаглевшего немца, если выступим всем миром. Предлагаю записаться добровольцами, - и размашисто написал на чистом листе свою фамилию.
- А, как же хозяйство, урожай? – забеспокоилась агрономша.
- Думаю, Евдокия, - произнес Афанасий уверенным голосом, - к осени вернемся на свои поля.
С первым снегом посыпались в сельсовет бумажные квитки, которых пуще всего боялись деревенские женщины. Почтальон Тамарка голосила вместе с овдовевшими бабами.
И, хотя Сосновка находилась в стороне от основных дорог, декабрьским метельным утром проснулись сельчане от топота сапог.
- Все для фронта, все для победы! – выкрикивал пожилой вислоусый человек, марширующий впереди странного отряда.
- Ничего не жалеть для защитников Отечества, - агенты продовольственного десанта входили в каждый дом.
- Так, пишем, учитель начальных классов, Спицына С. А., пожертвовала для фронта – один куль муки пшеничной, мешок овощей, три банки варенья.
- Что еще имеется? – агент слюнявил химический карандаш.
- Может быть, вещи какие теплые нужны, - Софья Ароновна растерянно оглядывала свое разоренное жилище.
- Молодец, Спицына, проявляешь сообразительность. Записываю. Пальто драповое с каракулевым воротником, два одеяла байковых, джемпер вязаный. Что еще?
- Ладно, - мужик впился глазами-буравчиками в лицо хозяйки, - надумаешь еще, что отдать, добежишь до соседнего дома, - он любовно укладывал вещи на подводу.
Деревенские женщины в порыве доброты вдохновенно и основательно
почистили свои кладовые и погреба. Даже ни на секунду не заподозрив агентов Советской Армии, оказавшимися на деле спекулянтами и мародерами.
Продовольственный десант прихватил с собой и двух колхозных лошадей.
- Хоть Зорьку-то оставьте, - запричитала агроном Евдокия, - она же кляча старая, выработанная. Да и нам, как в хозяйстве без тягловой силы?
- Отставить разговоры! - по-военному резко оборвал бабий лепет седоусый начальник, похлопав по кожаной кобуре.
- Идет война народная, - заливисто выводил молодой баритон в такт сапогам, громко скрипящим на декабрьском снегу.
- Му-у, - врывался в мелодию возмущенный рык пестробокой коровы Лушки, не желающей следовать на веревке из родного хлева за незнакомой мужицкой спиной.
Утонула, съежилась в снегах деревушка. Кружили над темными домами печальные новости: наши войска отступают, голодает и замерзает в жестоком кольце блокады Ленинград.
Лерик отыскал в комоде у бабушки полотняные мешочки и складывал в них сухари, сушеные яблоки, засахаренные конфетки, беспечно рассыпанные еще довоенным временем на полках буфета.
- Растает снег, и отправлюсь к своим, в город, - мечтал мальчишка, засыпая.
Долгими январскими ночами приходил к нему один и тот же сон.
В их большой комнате, окнами на Мойку, светло и празднично от люстры, игриво позвякивающей хрустальными висюльками. Мама, пухленькая, черноволосая, в блузке с кружевным воротничком хлопочет возле круглого стола. Сестренка Оленька в розовом капорке агукает в кроватке. Сам Лерик в дедушкином кресле-качалке листает журнал «Вокруг света». Вдруг распахивается дверь, и отец, как всегда после концерта, нарядный, возбужденный, с букетами цветов, вбегает, белозубо улыбаясь. Целует всех по очереди:
- Как же я соскучился!
- Левушка, сейчас ужинать будем. Я твой любимый форшмак приготовила, - мама вытирает полотенцем руки.
- А, где же ваза? Сынок, будь добр, сходи на кухню.
Лерик идет по коридору, узкому, темному, который приводит его в обугленный черный лес. Мрачными тенями полнятся липкие сумерки. И вдруг среди пепла он видит яркие контуры знакомых предметов, так выглядывают из травы порой невероятные цветные шляпки грибов. Откуда они здесь? Синяя с золотой каемочкой мамина чашка, красная в три шарика погремушка сестренки, дедушкины напольные часы. Их циферблат медно сияет, а стрелки вздрагивают, как крылья стрекозы. Сколько же прошло времени? Я ведь всего на минуту вышел из родной комнаты? Мама, папа, где вы? – кричит Лерик и просыпается, всхлипывая от тревожной тоски.
Еще долго в неутешных снах мальчик будет искать своих родных, чьи голоса навсегда затихли тем лютым январем.
Осколок снаряда, влетевший ранним утром в комнату, окнами на Мойку, угодил точнехонько в циферблат часов. Старинный механизм, содрогнувшись от жгучего удара, вдруг завел свою мелодичную песню.
Лия мгновенно вскочила с кресла, где она чуть задремала после бессонной ночи. Два дня назад муж ушел за водой и еще не возвратился.
- Олюшка! – вдруг вскрикнул женщина.
Но крохотный острый осколок оказался проворнее. На бледном детском височке вспыхнули густые красные капли. Оленька так и не проснулась.
- Бежать, бежать, отсюда! - Лия, завернув малышку в одеяло, впопыхах накинув на себя шубку, шарфик, понеслась в морозную стынь.
- Лева, Левушка! Ты где? Вы не видели моего мужа? – кричала обезумевшая от отчаянья женщина, - прижимая к себе еще теплое тельце
дочери. – Он дирижер, с такими черными глазами. А с ним наш мальчик. Валерик и девочка, кудрявенькая с розовым бантиком. Скоро ужин…
Редкие встречные мрачно и тяжело проходили мимо.
Лия упала, споткнувшись обо что-то темное, холодное, большое. Бревно ли? Человек замерзший?
- Доченька, тебе не больно? – чуть вздрогнули потемневшие застылые губы.
Волнистая каракульча соскользнула с плеча. Белой змеей рядом закружилась морозная вьюга и жадно стала вгрызаться в женскую плоть.
А Левушка, совсем недалеко, в трех улицах, возвращался домой. Шел он очень медленно, опасаясь, что любое резкое движение нарушит гармонию равновесия, и драгоценный груз опрокинется.
На детских санках стояли три бидона с чистейшей водой. Но это еще не все! Вчера ему крупно подфартило: он обменял чайный сервиз, синий с золотой каемкой на пачку еще довоенного печенья «Привет», две селедки, - форшмак, Лиечка, можно приготовить, - и куль картохи, деревенская, крупная, надолго хватит. Да, еще заботливый отец семейства не пожалел своих фамильных часов на цепочке, увидев, как мордатый меняла вытащил из объемного саквояжа бутыль подсолнечного масла и два коробка спичек.
- И раз, и два, и раз и два, - вьется над темной щетиной маленькое облачко пара. Музыкант напевает и, чтобы бодрее шлось, выстраивает аккорды светлого мажорного лада.
- Тромбон, у вас пауза. И, раз, вступают скрипочки. Легко, нежно…
Вот, наконец, и знакомая парадная. Руки и ноги окоченели. Еще чуть-чуть…
- С рынка, жидок, вернулся, да? – вдруг шагнула навстречу в подъездных сумерках тень, головы на две повыше скукоженного дирижера.
- Вася, ты меня не узнал? – хотел Левушка спросить у верзилы, очень похожего лицом на сына дворничихи Полины. На обледеневших санках и
для нее был бидончик с невской водицей.
Ничего не успел спросить и сказать. В голове от тяжелого удара зазвенело, зафальшивило.
- Первая скрипка, тактовый знак пропустили, и форте приглушить. Лиечка, милая, я сейчас. Скоро лето…
Жаркая пелена наползла на глаза, кислый запах крови поплыл над ступеньками каменной лестницы.
…Весна в деревенских домах начинается с зеленых ростков на подоконниках. Еще во дворах стынут сугробы, а хозяйки хвалятся:
- Мои помидоры нынче справно поднимаются, да и огурки схватились.
Проснувшись, Лерик первым делом подбегал к домашнему огородику. Отчего-то раньше городскому мальчишке чужды были подобные волнения. Взойдет – не взойдет? А сейчас, появляющиеся зеленые новорожденные стрелки, словно несли успокоение: все будет хорошо!
- Бабуля! Ох, какой здесь смешной кругляш появился. Что у нас в этом ящике посажено? - неожиданно радостный возглас оборвался в шепот. -Солдаты.
- Немцы, - выдохнула подошедшая сзади Софья Ароновна.
Лерик глазами, расширившимися от ужаса и неизвестности, что теперь будет-то, впивался в лица проходивших совсем близко мужчин в форме. А они были совсем обычные. Молодые и постарше. Румяные, бледные, с конопушками.
Лерик еще больше удивился, когда солдат со светлыми усиками подмигнул ему и улыбнулся краешком пухлого рта.
- Чего же теперь ожидать? – Софья Ароновна никак не могла успокоиться. Наспех попив чаю, начала собирать сумку, с которой раньше ходила в магазин. - Что нужно взять, что нужно? – терла виски и растерянно оглядывалась по сторонам.
- Всем жителям Сосновки собраться у сельсовета! – раздалась команда
голосом, который даже через маловнятный рупор узнали все сельчане.
- Видали, – поджала губы соседка Екатерина, - наш Афоня с немцами спелся.
- Этого не может быть, - горячилась агрономша.
- На белом свете все может быть. Мы и про войну не верили…
Лерик ничего не понимал. Почему Афанасий Петрович, которого уважали и побаивались в трех деревнях, стоит рядом с автоматчиками.
Председатель выкликивал фамилии. Глаз не прятал, смотрел открыто и жестко. Но Лерику показалось, что глаз вовсе не было. Стекляшки! Которые не реагируют ни на свет, ни на знакомые лица.
Неровным строем двинулись по вязкому серому снегу.
В соседней Пихтовке толстая баба в телогрейке, завидев председателя с двумя автоматчиками, завопила:
- Ирод, предатель! Пусть кости твоей матери перевернутся в гробу. Знала ли Машка, кого родила?
- Мальчать! – немец нацелил металлическое дуло на мощную грудь, обтянутую серым ватником.
Лерик не сводил глаз с председателя. Уж, очень облик этого человека разнился с тем, которого он видел раньше. Нет васильковых глаз, а чуб, прежде солнечно-желтый, теперь серый, словно грязным снегом присыпанный.
- Что вы, бабы, молчите? – будоражила торопливым говорком тетка в телогрейке. – Скоро уже и железнодорожный переезд, а там, поминай, как звали. В товарняк загрузят. Кто живой доедет, будет на немчуру горбатиться. Бежать нужно! Всем скопом рвануть, и была, не была!
- Прекратите паниковать, - неожиданно строго прервала смутьянку Софья Ароновна.
А через несколько минут, когда перелесок спустился к самой дороге, она наклонилась к внуку и горячо прошептала:
- Беги, родной, ничего не бойся. Ты должен жить! – и изо всех сил толкнула Лерика в тень кустов.
- Стоять! – немец, видимо, услышал какие-то посторонние звуки.
- Кто нет в список? – прищурился в сторону Афанасия Петровича и вскинул дуло автомата.
Женщины опустили головы. Лишь Софья Ароновна, не мигая, смотрела в знакомые светлые глаза.
- Ну, что, Афоня, справился?
Вихрастый затылок склонился над партой. Скрипит перышко. Ох, и трудно пишутся у непоседы буквы. Расползаются вкривь и вкось. «Ма-ма. Ро-ди-на. Са-ба-ка»
- Ну, почему у тебя опять «собака» через «а»?
- Она же лает: «Ав, ав», - сметливый паренек лукаво улыбается.
- Ах, Афоня, Афоня…
- Все по списку, - металлическим голосом доложил председатель. – В путь!
Всю ночь Лерик брел по оврагу. «Не спать, не спать», - напевал маленький скрипач про себя на все лады и тональности. В памяти оживали жуткие истории о том, как замерзали утомленные путники на снеговых подушках под коварно-сладкую музыку метели.
А когда, наконец, рассвело, мальчишка обнаружил, что заблудился. Не было видно ни той вчерашней дороги, ни другого, какого-нибудь знакомого местечка. Он начал метаться в одну сторону, другую. Падал, вставал, стонал, ревел в голос.
Молчал большой равнодушный лес.
- На минутку присяду, отдышусь, - решил Лерик, приметив торчащую из снега макушку широкого пня. Волна сна его накрыла мгновенно.
- Сынок, - ласково звала мать, - садись с нами за стол. Над синей чашкой поднималось ароматное облачко. Отец, сестренка протягивали руки. - Ну,
иди же к нам.
Веста, встревоженная чужими следами, неслась по оврагу во всю прыть. А вон и нарушитель лесного порядка. Ну, и смешной же человечек! Зачем-то свернулся в комочек и не двигается. Горячим языком Веста начала лизать бледные щеки, тихо поскуливая.
Лерик открыл глаза.
- Собача. Я тебя в деревне видел. Здравствуй!
И, как же удивился мальчишка, когда собака повела его в самую глубь леса, хотя он ей втолковывал, что ему нужно найти дорогу в Сосновку.
После долгого, путаного, с частыми передышками рассказа, Азка какое-то время передвигалась, как молчаливая тень. Немая тоска матери прорвалась отчаянным детским криком. Малыши хотели есть, а значит жить.
- Что же это я, - спохватилась Азка, внезапно очнувшись, словно после кошмарного сна. – Слезами и хандрой не верну ни мужа моего, ни родителей с братьями, а для крошек моя душевная хворь губительна. Вот уже и молоко стало пропадать… - Ну нет! – дочь цыгана страстно погрозила кому-то в небесах. – Мы выдюжим. Значит, так, Валерка. Будем пока жить здесь. Девчонки на ножки встанут, окрепнут, а там, глядишь, и война закончится, выберемся из леса. Вместе и до Ленинграда доберемся.
Все военное лихолетье прокантовались они в крепком добротном доме лесничего. Артемкин лес кормил, обогревал, охранял.
…
- Батюшка, свят, свят! – седой дедок приложил ладонь к прищуренным глазам, вглядываясь в странную группу, появившуюся на деревенской околице.
Впереди бежала крупная лайка. За ней худая смуглая женщина толкала перед собой объемную телегу, на которой поверх тюков восседали две девчонки-куколки в пестрых платочках. Завершал процессию черноволосый
паренек, тянущий за собой немыслимые сани, чем-то тяжелым груженые.
- Акимыч! – радостно окликнула деревенского старожила белозубая странница. – Ты не меняешься, сколько себя помню, ты всегда одинаковый…
- А, что мне будет? Новая нога не вырастет, - дед для пущей убедительности постучал деревяшкой, торчащей из штанины, седина в чернь не перейдет, а вот глаза, как в молодости, не обманывают. Ты никак Азалия, лесная красавица, а тот кучерявый голубчик – Софьин внучок будет.
- А мы чьи? – подали голос девчонки, нисколько не испугавшись старичка, словно вышедшего из долгих сказок, слышанных от маменьки и Лерика.
- А вы? – Акимыч не смутился. – Наши, сосновские. Добро пожаловать! И айда, буду вам хозяйство сдавать.
Рачительный крестьянин, Антон Акимыч Прудников, после того, как жителей Сосновки угнали к железнодорожному переезду, обошел все опустевшие дома. Почистил, вынес все, что может сгнить, испортиться и составил списки ценных вещей.
На разлинованном листке, выданном Лерику, значилось.
«Опись. Балерина белая, блестящая. Взята с этажерки. Шкатулка, в ней брошь, две гребенки, колечко с камушком. Скрипка. Пять тетрадей с нотными закорючками. Книги».
Акимыч не поленился и переписал все названия книг из библиотеки учительницы. Открыв дверь ключом, старик протопал вперед.
- Порядок! Все на месте. Принимаешь, хозяин? – крепко пожал руку вконец растерявшемуся пареньку.
- Мы думали, что все сгорело, ничего не осталось, - тараторила взбудораженная Азка.
- Слава богу, нашу Сосновку обошло стороной. А рядом, почитай, все деревни сгорели. Вот начнут люди возвращаться, и заживем, как прежде, -
голубые старческие глаза повлажнели.
Девчонки перебегали от дома к дому и кричали «ау»! Словно боялись заблудиться. Только на картинке они видали такое количество домов.
- Азалия Григорьевна, а ты, смотрю, в свою хату не торопишься? – кашлянул в кулак Акимыч.
- Не пойду, - чистосердечно призналась Азка. – Там хозяйкой маманя была. Пусть первой и переступит порог, когда вернется.
- И то верно, - согласился дед. – Ты давно от них, как отрезанный ломоть. А его, как известно, к буханке уже не прилепишь.
В бревенчатом доме учительницы жил особый дух. Манили книги на полках, завораживали картины на стенах. И скрипка! Наконец-то она запела.
Порывы человеческой души непредсказуемы. Когда-то мальчишку буквально загоняли на уроки музыки, а теперь не оторвать усердного ученика от инструмента.
- Да, мой мальчик, я доволен тобой. А не попробовать ли нам вместе вот этот концерт? - Лерик видит в нотном альбоме карандашные пометки, сделанные легкой рукой отца. Оживают в памяти разговоры, и родной голос увлекает за собой рождающуюся мелодию. Только с сумерками устает и смолкает скрипка.
- Ну, еще чуть-чуть, - тоненьким голоском просит кто-нибудь из девчонок. Сидят они на низкой скамеечке, как две притихшие птички, склонив набок головенки.
Светлые волны музыки подхватывают и Азкино беспокойное сердце.
- Ах, как в Ленинград хочется, - однажды призналась Азалия. – Буду на заводе работать, в школу вечернюю пойду, девчонок в садик определю. Потом куплю им фортепьяно.
- А я, - Лерик, задыхался от будущего счастья, зайду к себе домой и скажу: - Мама, папа, Олюшка, я вернулся!
Дед Акимыч, ходячая политинформация, по воскресеньям навещал
соседей. И, откуда он, лукавый старик, все знал? Сводки с фронтов, про жизнь в Ленинграде, про грузовики на дорогах. Ближе к осени он пообещал подсобить с оказией в город.
Оказией оказался зелено-бурый грузовичок, на борту которого сидели молчаливые бородатые люди.
- Вы кто? – любопытная Беллочка вскарабкалась на колени к самому привлекательному на ее взгляд, конопатому рыжеволосому мужику.
Конопатый растянул улыбку на широкоскулом лице и прошептал, щекоча усами, ухо:
- Слово такое слышала, «партизаны»?
- Нынче уж можно не шептаться! – хохотнул высокий бородач, сверкая глазами в сторону Азки, принарядившейся по случаю отъезда в шелковую косынку цвета мака и шерстяной жакет, перехваченный на тонкой талии лаковым пояском.
Шумный экипаж балагурил, курил, насвистывал. Во время короткого привала Азка угощала всех солеными огурцами, лепешками и компотом из сушеных яблок.
Лерик так волновался перед встречей с родным домом, что не мог проглотить ни кусочка. Он сидел под золотым куполом березы, крепко прижимая к себе футляр со скрипкой.
- Эй, музыкант! – крикнул рыжий, - если ты не хочешь есть, так, может, сыграешь нам?
- Я не знаю, что вам понравится?
…Мальчик с черными локонами притушил ресницами горящий взгляд и взмахнул смычком. Вулканом вырвались звуки, которые переполняли хрупкое существо.
- Карманьола! – в восторге простонал эмоциональный зал.
Но, что сотворил с простенькой песенкой, подхваченной французской революцией, этот неизвестный мальчишка из занюханного переулка Черной
кошки! О чем мечтал в день своего первого концерта тринадцатилетний Николо Паганини? Слышал ли восторженные рукоплескания изысканных залов Вены, Парижа, Берлина, ведал ли, что за неистовый и страстный талант люди обвинят его в связи с дьяволом…
Но уж точно не мог предположить застенчивый итальянец, что спустя сто с лишним лет, его ровесник, Валерка Спицын, на лесной поляне, подсвеченной золотом осени, свой необычный концерт начнет с музыки, рожденной под солнцем Генуи. И прослезятся бородатые слушатели, а сам музыкант, застеснявшись нахлынувших чувств, убежит в чащу и, уткнувшись в траву, пахнущую зрелым солнцем, будет рыдать.
Остаток дороги скоротали молча.
- Ну, вот и Питер! – бородач поднялся во весь рост, раскинул руки, словно хотел обнять все, что видел глаз.
Лерик крутил головой, узнавая и не узнавая город. Город имел вид увечного, безнадежно больного страдальца. Весь он был пропитал жуткой смесью запахов долгих пожарищ, гниющего мусора, человеческих испражнений и дуста.
- Нас где-нибудь ближе к Мойке высадите, - отчего-то испуганно попросил Лерик бородатого.
- Че, надо-то? Колотятся, как к себе домой? – тетка, замотанная по самые брови в платок неопределенного цвета, в серо-бурой телогрейке, перехваченной под грудью веревкой, крепящей фартук дворника, тяжело и шумно поднималась по лестнице.
- Где Спицыны? – Лерику казалось, что громко бухающее сердце разорвет сейчас грудную клетку.
- И-и, спохватились, - тетка высморкалась прямо себе под ноги.- Где? Уж, почитай, как года четыре на том свете. Брат покойного хозяина появлялся, кой-какие вещи забрал. Ногами топал, пошто я нотой печь топила. Как же, буду я еще перед жидами ответ держать. И комод спалила, и этажерку резную и дубовый короб от часов. Холода-то какие стояли… Сынка хотела уберечь. А его какие-то твари на рынке прирезали. Постовой, ну не дурак ли, сказал, что, дескать, парень мой в бандитах ходил. От своих и получил перо в бок. Ох, люди! Мой Васек и мухи обидеть не мог!
- А мама, где мама? – у Лерика вздрагивала челюсть.
- Чего? – не сразу поняла горластая тетка вопрос.- А, так это ты, Валерка, как это я не углядела сразу. Ну и скрыпочка при тебе. Мать твоя на улице примерзла. Спрятаться решила от бомбежки. С девчонкой вместе. Вот такая наша жизнь. Но ты не думай, моя семья квартиру по закону заняла. У меня и справка с печатями под матрацем спрятана, - тетка достала из кармана фартука связку разномастных ключей.
Лерик несколько секунд, как завороженный, не сводил глаз с ключа, проворачиваемого красной припухлой рукой. Потом парень резко развернулся и бросился бежать по ступеням.
- Лелик, Лелик! – встрепенулись девчонки, еще не выговаривающие букву «р».
Две двери, подъездная и квартирная, хлопнули одновременно. Азка с дочками остались в чужом неприветливом мире. Девчонки захныкали.
- Ничего, остынет и вернется наш Валерик. Он ведь знает, что в этом городе у нас никого нет. Может, он к своему дядьке побежал…
Лерик не появился ни к ночи, ни утром.
Девчонки выспались на широком подоконнике в парадной. Благо в чемодане были кофты и юбки, которые послужили периной. Перекусили холодной картошкой, запили компотом. Ну, мамка, вперед!
Удивительно устроена человеческая память! И думать забыла женщина о золотоволосом артисте из гастрольной бригады. Сколько лет минуло. Артем, война, рождение дочек отодвинули и размыли мимолетный силуэт из весеннего марева.
И вдруг в сегодняшний растерянный день, когда голова начала болеть от
мыслей: «куда податься, где найти ночлег?», выкарабкался из запасников тихий голос.
- А, знаешь, Азочка, какой я в Питере известный человек. Спроси на Лиговке любого, где Жора-циркач обитает? И точнехонько к дому семнадцать подведут, да под моим окошечком свистнут.
А что? Другого адреса в ее памяти нет. Попробовать?
Поблуждать пришлось изрядно. Неразговорчивые прохожие вяло махали руками, указывая направление. А поди, разберись в паутине улиц!
А тут еще новая досада: оторвалась ручка от фанерного чемодана, который смастерил ей в дорогу Акимыч. Остановившись посреди Невского проспекта, Азка нарыла из разноцветной кучи самые нужные вещицы, в основном детские, завернула в большой плат и перекинула через плечо. Легко-то как стало!
- Гражданка, вы ящик забыли, - окликнул кто-то сзади.
- Ай, отстань, - отмахнулась уставшая женщина. – Можешь, все себе забрать, - пробормотала, даже не оглянувшись.
Девчонки хрумкали сухари и, как обезьянки, прыгали рядом. Им все было нипочем.
Наконец, улица Жуковского уперлась в Лиговский проспект.
- Ох, какой же дом семнадцать будет? – почти простонала измотанная женщина.
Мальчишка в тюбетейке подкидывал ногой полусдутый мяч и, не отрывая взгляда от своего ботинка, спросил:
- Кого ищете?
- Мне нужно видеть Жору-циркача, - растерянно произнесла Азка, сама, удивляясь нелепости этого желания.
Мяч плюхнулся мимо ноги футболиста.
- В эту арку зайдете, увидите,- мальчишка совсем не удивился.
- Вот это явление! Красотуля, ненаглядная! – мужчина со светлой
шевелюрой и ясно-голубыми глазами выразительно прищелкнул языком.
- С прибытием! Присаживайтесь рядом, мадмуазель, - он картинно смахнул воображаемые пылинки со скамьи.
- А я вот отдыхаю после рабочего дня, - он набулькал в алюминиевую кружку бурую жидкость из банки.
- Скажу честно, по лицу твоему вижу, знакомы мы. А вот имечко вылетело из головы. Контузия, ничего не попишешь!
- Из Сосновки я. Азалия. А то дочи мои – Уличка и Беллочка.
- Ты мне, что ли их шьешь? – пшеничные бровки недовольно сбежались к широкой переносице.
Девчонки наперегонки бегали по дворику, собирая золотые пятачки листьев.
- Ох, и устала я, - произнесла женщина тихо, словно не обратив внимания, на вопрос.
- А ты, что думала? – Жора смастерил самокрутку. – Город не деревня. Здесь трудно всем. Я вот на передовой был. Выступал. Дух боевой солдатам поднимал. А потом под обстрел наш экипаж цирковой угодил. Живой остался, - он вдруг всхлипнул. – Только цирк закрыт для меня теперь. Ноги, руки плохо слушаются, память отказывает.
- А, где ж ты теперь? – участливо откликнулась Азка. – На заводе? – ей казалось, что все городские непременно трудятся у станков.
- Обижаешь, красотуля. Я ведь артист. Без публики жить не могу. На рынке выступаю. Пою, декламацию делаю.
- И платят? – округлила глаза женщина.
- А то! Но чаще продуктом, вот славным напитком. Хочешь? – он протянул Азке кружку.
- Нет, - покачала головой. – Я спать хочу. Всю ночь в парадной ютились.
- А мою комнатенку засыпало. Хорошо, вдовушка со второго этажа меня приютила. Живем!
- Пойду я…
- Скатертью дорожка!
Как выматывают чужие улицы! Как пьет силы унылый камень… Азка еле брела. Вдруг чуткие ноздри уловили теплый деревенский дух. Над серым неприметным строением дышало ароматное облако.
Азка толкнула тяжелую дверь.
- Куда прешь, цыганский глаз, здесь тебе не табор, а хлебозавод, - из окошечка вахтерской будки, дощатой и свежевыкрашенной, высунулась лысая голова, похожая на пестрое маленькое перепелиное яйцо, на котором кто-то торопливый нарисовал черные щелочки глаз, крючок носа и волнистую нить узкого рта.
- А у нас папка на фронте погиб, - вдруг топнула ножкой Ульянка.
- И Валерик сбег. Нет у нас ничегошеньки, - вытаращила светлые глазенки сестрица.
Азка села на пол и зарыдала, вытирая слезы шелковым платком цвета мака.
- Мама! Мамочка, - девчонки прижались к худым трясущимся плечам и заревели также отчаянно громко.
- Что за представление? – в распахнутую дверь буквально влетел невысокий, ловко скроенный человек в кожаной куртке. За ним тенью мерил шаги высокий блондин в сером драповом пальто.
Человек в кожаной куртке повернулся к Азке. Ревущая троица мгновенно замолкла, раскрыв рты от изумления. На широкоскулом рябоватом лице светился один глаз, другой прятался под черной повязкой.
- Вдова? Без жилья? – на короткие вопросы хриплого голоса Азка лишь кивала головой.
- Трухин! Разобраться и доложить.
Блондин вздохнул. Ну, сколько ж можно! Все эти тетки будто знали, что «Кутузыч», как за глаза называли директора завода, Владимира
Владимировича Николаева, похоронил всю семью – мать, жену, двух детей. На жалости хотят сыграть. Якобы своих не уберег, другим помоги. Ну, никогда, он, Трухин, не поверит, что, будто случайно забрела на завод эта деревенская цыганка. Ох, уж это сарафанное радио! Николаеву-то, что? Распорядился и забыл. А ему, грамотному, перспективному специалисту, возись с бестолковыми бабами. Общежитие им дай, работу предоставь. Мороки сколько с бумажками разными. А у них еще дети сопливые… Фу, ты!
- Что ты умеешь делать? – высокомерно спросил Трухин у оробевшей женщины.
- Все! – Азка раскрыла ладони, твердые и шершавые от мозолей.
- Новенькая? – высокая, коротко-стриженая женщина вытирала полотняным полотенцем оловянные ложки. – У нас от обеда суп гороховый остался. Поешьте!
Вот такая шикарная жизнь началась у Азки. Ей с дочками выделили две койки с тумбочкой. Настоящее царство-государство. Позже, по примеру соседок, Азка украсит свой уголок полотняной дорожкой, расшитой цветами, и картинкой, на которой застенчивая березка склонилась над прудом.
Жили женщины одной семьей, готовили, убирали, за детишками присматривали по очереди. Общими были юбки, кофты, туфли на выход.
- Хорошо, что мы сейчас все одного размера, дистрофичного, - невесело шутила коротко-стриженая Лидия, наблюдая, как Алия примеряла кофточку у осколка зеркала.
Как любила, как жалела, как гордилась Азалия своими новыми подругами.
Лидия. Седой ежик волос. Кожа желтоватая, морщинистая. Ноги тонкие с распухшими коленными чашечками. Старуха?
А пять лет назад…
- Вы только посмотрите, какую красавицу наш Сеня в Белоруссии отыскал, - возбужденно зашумела коммуналка на Фонтанке, когда Арсений с женой и двумя сыновьями прикатили в отпуск.
Статная, с русой косой и кроткими серыми глазами Лидия угощала соседок розовым салом с чесночным духом, хрусткими солеными рыжиками и тающими во рту оладьями из картофеля.
- Мама, поедемте к нам жить, - ласково уговаривала Лидия свекровь, - какой дом дивный мы подняли. Малина, крыжовник, сморода. В районе Сеня на хорошем счету. Ведущий специалист по агрономии.
- Спасибо, спасибо! – искренно откликалась невысокая, хрупкая, с молочными кудряшками Валентина Павловна.- Только куда ж я без Ленинграда, без школы своей. Вот, послезавтра еще один выпускной вечер, - она любовно выглаживала утюгом кружевные оборки на блузке.
Крупный рыжий кот сидел на углу стола и пытался мохнатой лапой успокоить шевелящуюся теплую ткань кофточки.
- Мотя, ты мне не помогаешь, а мешаешь, - нарочито строго выговаривала гладильщица.
Мальчишки, розовощекие, с блестящими глазенками, звонко смеялись, наблюдая за бабусей и котом.
Похоронка на Арсения пришла в тот день, когда по довоенному календарю семья планировала после отпуска возвращаться домой.
- Это ошибка. С моим мужем ничего не могло случиться, - не поверила Лидия и спрятала бумажный квиток подальше от глаз свекрови.
Валентина Павловна узнала о гибели сына раньше невестки. Страшную весть сообщила ей бывшая ученица Ребрикова, которая после седьмого класса трудилась на почте.
- Не буду никому говорить. А тем более Лидии. Зачем травмировать молодую женщину? Ей нужны силы, чтобы растить сыновей. Вон, она, бедная, все глаза выплакала, как пришло известие о том, что родная деревня сожжена дотла.
Так и молчали две женщины. Но, как это было невыносимо! Скрываемая боль выжигала сердце.
На соседней улице, в школе, где Валентина Петровна учительствовала больше тридцати лет, организовали госпиталь, куда и устроилась Лидия санитаркой. Раненые все прибывали и прибывали. Лидия по два-три дня не появлялась дома.
Первая блокадная зима, лютая и безжалостная, набросилась на наивный, неподготовленный город, как прожорливое чудовище. С улиц не успевали убирать обледеневшие трупы.
Старший сын Лидии, шестилетний Костик, захлебнулся в проруби, пытаясь зачерпнуть в детское ведерко невской водицы.
В новогоднюю ночь в очереди за хлебом у Валентины Павловны выхватили карточки на месяц. В незапасливом доме учительницы не осталось ни крупинки. Тоненько всхлипывал и икал от голода и жажды трехлетний Гринька, вот-вот должна была вернуться с работы невестка. Что делать?
Когда Лидия часа через два переступила порог комнаты, она словно попала в иной, довоенный мир. Раскаленная буржуйка расточала африканское тепло. Серебрились стеклянные шары на тяжелой еловой ветке. А запах! Такой сытный, такой вкусный! У Лидии даже закружилась голова.
- Спалила всю немецкую классику, добавила английских романтиков, - как-то уж слишком бесстрастно сообщила свекровь. – Гриньку так накормила, что он за столом, осоловевший заснул.
- Вы, мама, наверное, на рынке что-нибудь удачно выменяли? – Лидия наворачивала суп. Наваристый, жирный, с мяском и хрящиками.
Эх, еще бы тарелочку. Но нет! Кастрюльку нужно растянуть на несколько дней.
- А вы-то хоть поели?
Свекровь вдруг затряслась, скрючилась. У нее открылась рвота.
Через день Валентина Павловна умерла.
- Уж, слишком чувствительна, - соседка бабка Граня перекрестилась, когда захлопнулась дверь за госпитальным гробовщиком.
- Мы же вместе с ней оприходовали ее котяру. Ну, подумаешь, десять лет при ней жил. Был Мотя, а стал супом и студнем. Я вон с хвоста шерсть стянула и хрящики меняю на крупу. У всех желудок переваривает…
- Душа у нее не переварила! – оборвала Лидия нахальный голос.
Теперь на работу белоруска ходила с Гриней. Не оставишь же малыша с чужой старухой, у которой глаза блестели, как у голодной волчицы. По городу уже ползли слухи о том, как пожирали маленьких детей.
В госпитале Лидия познакомилась с Николаевым. Он пообещал жилье, работу. И не обманул.
… У зеленоглазой, черноволосой татарочки Алии своя была история. В Ленинград молодая женщина приехала рожать. Деревенский доктор, бородатый, серьезный и очень уважаемый человек, настоятельно советовал:
- Милая моя, если не хочешь потерять дитя и остаться здоровой, езжай в большой город. Плод крупный, расположен ножками вниз, а у тебя бедра узкие, как у мальчишки. Сама не разродишься.
- Все бабы здесь рожают и ничего! – рассердилась родная мать, когда Алия купила фибровый чемоданчик.
Молодой муж, порывистый и горячий Ильдар, влюбленный в свою зеленоглазку, и слушать не хотел никаких возражений. Раз доктор сказал: «Надо», значит надо! Весной Ильдар доставил свою королеву в клинику.
- Берегите мое сокровище, как зеницу ока! – сверкнул угольными глазами в усталое лицо регистраторши, и отбыл в свои ремонтные мастерские, готовить технику к посевной.
Шестого июня смуглый черноглазый малыш голосисто поведал миру о своем появлении. Роды были сложными. Новорожденный богатырь, словно
забрал все жизненные силы у юной мамочки. Только через месяц Алия стала приходить в себя.
Но уже ничего не значила маленькая планета по имени «семья» в страшной лихорадке войны, сотрясающей всю страну.
Только в конце сентября был сформирован эшелон для эвакуации женщин с детьми. В предпоследнем вагоне расположились молодые мамочки с грудничками. Ехать предстояло несколько суток. Женщины решили укладывать малышей рядком на нижней полке с единственным на весь поезд матрацем, и дежурить по очереди. Остальные могли в это время умыться, перекусить и вздремнуть.
Поздним вечером был дан сигнал к отправлению. Застучали колеса. Их мерный перестук перечеркивал вчерашние страхи и волнения. Домой! Алия вскарабкалась на жесткую верхнюю полку и мгновенно провалилась в сон. Проснулась она от резкого толчка, криков, шума. Тревога! Женщины с сонно-безумными глазами хватали плачущие свертки и неслись к выходу.
Как долго бежала Алия! Остановилась, когда почувствовала, ноги больше не держат. Пламя от горящего состава освещало перелесок. Осенние листья мерцали в отсветах страшного пламени, и, казалось, что все горит вокруг: трава, поздние соцветия, березы.
Ребенок заплакал.
- Сейчас покормлю тебя, моя кровиночка!
Алия расстегнула кофточку, откинула уголок простынки и обомлела. В ее руках плакал голубоглазый розовый малыш. Детский ротик прильнул к соску, а бедная женщина зажмурилась от слез.
- Где же мой Ильдарчик?
- Не проливай слез, не гневи бога, - выговаривала ей позже сгорбленная седая бабка Груша, в доме которой нашла приют несчастная Алия.
- Ты из огня вынесла чье-то дитя. Твоего сынка другая горемыка спасла. Живи и не жалей своего сердца на любовь. Придет время, отыщешь своего
кровного сынка.
Обиделась очень бабка Груша, когда Алия сухо заявила однажды.
- Все, поеду в город сына искать.
Долго маячил у покосившейся калитки сгорбленный силуэт. Прикипела одиноким сердцем старуха к мальцу, к молчаливой хворой молодухе. Сколько деньков бок о бок пережили. А, вон оно как. Только дорога образовалась, и уехали навсегда.
Вот уже несколько лет рассылает Алия письма в детские дома и приюты. «Ищу черноглазого мальчика, с родинкой на правом виске».
Светлоглазому Федьке строгая воспитательница не разрешает называть себя мамой.
- У тебя мама одна, а у меня сын один.
- Давай, поиграем, как будто ты моя мама, - просит шепотом Федя, когда Алия на работе, а за детьми присматривает тетя Юля.
- Сейчас, только Любочку поцелую и буду тебя баюкать, - раскрывает объятия маленькая женщина с волосами цвета позднего солнца.
Феденька замирает от восторга. Юля кажется ему сказочно-красивой.
Вот так же млел при виде рыжеволосой девчонки ее одноклассник Юрка Речкин. Десять лет кряду провожал конопатую егозу из школы, защищал от дворовых пацанов. И на выпускном вечере поклялся любить школьную принцессу всю жизнь. Ни одно девичье сердце не устояло бы перед этой лебединой верностью.
- Я буду твоей женой, - прошептала Юля, когда стриженый под ноль рядовой Речкин пришел попрощаться перед долгой разлукой.
Они и целоваться-то толком не умели. Дети в пустой сумеречной квартире. Любовь! Любовь, она должна была родиться.
Она и появилась на свет первого апреля. Крохотная, беспомощная. С золотыми колечками волос и серыми лукавыми глазами. И ничего не ведала о том, что юную маму родители выгнали в студеный февральский вечер.
- Буковские – известная фамилия в городе. Ты хочешь запятнать нашу репутацию. Шлюха! Позор! – багровый от гнева отец стучал волосатым кулаком по столу.
- У нас есть хороший врач. Что? Поздно!? А, если папу снимут с должности? И мы будем голодать и мерзнуть, как люди из толпы, - мать нервно курила.
- Ах, так! – непокорная дочь накинула беличью шубку. – Прощайте.
Она скиталась по чужим коммунальным квартирам, ночевала в подвалах, промышляла с воришками на рынках. Пока однажды не схватил ее за руку седой одноглазый человек.
- На нашего Кутузыча мы все молимся!
Еще обитательницы заводского общежития молились на светлый завтрашний день. Упрямо и наивно не веря в гибель близких, своими-то глазами не видели, ждали каждую минуту встречи с любимыми, незабытыми, единственными.
А пока вкалывали на заводе по две смены, стирали штопаное-перештопанное бельишко, накручивали челки на бумажные папильотки, готовили по праздникам винегрет и хмельную бражку.
Расторопная энергичная Азка с удовольствием осваивалась в новой жизни. Дежурить с ребятней? Пожалуйста. Надраить до ослепительного сияния окна? А, кто же еще лучше справится! Шила лоскутные одеяла и выплетала разноцветные коврики.
Но самым важным делом стал завод. В подсобницах Азка недолго засиделась. Скоро освоила премудрости тестомесов, формовщиков, пекарей. Директор частенько захаживал в цеха.
- Бабоньки, Кутузыч прибыл, - прошелестит взволнованный женский голос.
И тут же кто-то достанет помадный карандаш, чтобы губки освежить, кто-то на талии потуже узелок затянет.
- Идет!
Он помнил по именам каждую свою крестницу.
- Как житье-бытье, Азалия Шеромыжник? – голос серьезный, а единственный глаз, веселый, из него словно голубые искры брызжут.
- В школу вечернюю пошла, - Азка робеет. На смуглых щеках вспыхивает маковым цветом волнение.
- Рад. И уверен, с твоей пытливостью и упорством далеко пойдешь. Школа, техникум, а там, смотришь, и мое место займешь. Цель, Азалия Григорьевна, должна быть высокой и благородной, тогда и жить интереснее.
- Буду стараться, - лепетала Азка, мечтая о новых встречах с этим необыкновенным человеком.
В тот день, когда она поступила в техникум, директор преподнес ей букет осенних астр.
- Я в вас очень верю, Азалия, - ласково улыбнулся.
А она неожиданно расплакалась, склонив черноволосую голову к пестрым цветам. Первым в ее жизни цветам, подаренным мужчиной.
- А потом он подарил мне дворец!
Именно так оценила передовик производства, «Ударница труда», ордер на комнату в коммунальной квартире.
- Мама, мама, а как называется наша улица?
- Ой, сейчас, опять забыла, - Азка достала из сумочки аккуратно перевязанные ленточкой бумажки. Выбрала нужную и прочитала по слогам.
- Улица Таврическая, дом тридцать семь. Вот, где мы теперь жить будем.
- Ты кто будешь? – на звонок, металлическая пипочка «прошу повернуть», кряхтя, вывалилась бесформенная фигура в бабьем платке и черном драповом мужском пальто.
- Я ваша новая соседка.
- А, с хлебозавода! Знаю. Заходи. А я так намерзлась. Цельного века не
хватит, чтобы отогреться. Вот теперь и летом в валенках и драпах хожу. Я ведь сторожем тружусь.
- А что вы сторожите? – любознательная Беллочка не удержалась.
- Как это что? – возмущенно закашляла фигура.- Сад Таврический! Гляньте-ка в окно. Вон он, какой красавец раскинулся!
Глава 6 Сердечный Приступ
Комментариев нет:
Отправить комментарий