Глава 1 Телемастер
Глава 2 Сын Арестанта
Глава 3 Лев Махов
Глава 4 Отличница
Часть Вторая
Глава 5 На Улице Таврической
Глава 6 Сердечный Приступ
Глава 7 На Крыльях Любви
Глава 8 Великие Переселенцы
Часть Третья
Глава 9 Дедушка Юбер
Глава 10 Сестры-француженки
Глава 11 Потерянный рай
Глава 12 Встреча в Москве
Глава 13 Синеглазый Король
Глава 14 Семейный альбом
- Мадам, вам депеша из Москвы! – почтальон, степенный и неторопливый Франсуа Горзак, знал, как страстно хозяйка отеля ждет писем от сына. Курьерской работы в Ницце было немного. Поэтому, принося в дом вести, Франсуа не торопился уходить. Как обычно, ему предлагалось уютное местечко, где с бокалом вина он дожидался оглашения информации из письма.
В городе Франсуа знал всех. Он помнил Антуанетту девочкой, нередко пропускал стаканчик другой с Юбером, а доктор Чарльз вот уже третий год лечил от ревматических болей его супругу Сюзанну.
- Ну, как там наш малыш? – Соланж не терпелось узнать, что написал ее любимец.
- Ничего не понимаю, - Антуанетта в растерянности опустила руки на колени.
- Что, что случилось?
-С нашим мальчиком вроде ничего страшного пока не произошло.
- А с корсиканским выскочкой? – Чарльз отложил в сторону газеты.
- Вы потише говорите, - предупредил почтальон.- Нынче подобные слова крамолой отдают.
- Я говорю то, что думаю, - отчеканил Чарльз. – Ну же, Антуанетта, не томите нас.
- Из письма мне показалось, что французы задумали остаться в Москве надолго. Наполеон ждет мирного предложения от русского царя. Что еще? – женщина перечитала отдельные фрагменты письма про себя, потом вслух.
- Погода в Москве стоит необыкновенно теплая. Сам Император говорит, что осень лучше, чем в Фонтенбло.
- Мечтатель и поэт, - злобно фыркнул Чарльз.- Дальше одного дня не видит, то-то будет дел, когда снег выпадет.
- Ну, дальше-то что? – Соланж зыркнула с возмущением на старика. Дескать, нашел, о чем рассуждать!
- Вот, послушайте то, чего я совсем не поняла.
- В своей новой жизни я особенно счастлив по вечерам, когда за большим круглым столом собираются дорогие моему сердцу люди. Моя нежная жена Дуня, ее отец, месье Истомин, которого я практически вылечил, кстати, воспользовавшись записями в тетрадях, обожаемого мной доктора Чарльза, и Алексей. Этот малый, с необыкновенно красивым лицом и телом, безжалостно изуродованным болезнью, обладает такой тонкой душой, что я полюбил его, как брата.
Нам всем вместе хорошо. Мы пьем чай. Здесь в Москве очень уважают этот напиток. Играем в карты или просто молчим, глядя на завораживающее пламя свечей. Когда закончится эта никому не нужная война, я привезу свою семью в наш чудный край.
Да, два дня назад в наш дом пришла большая красивая собака, которую мы назвали Ниццей. Всех вас обнимаю, целую. Надеюсь на скорую встречу. Любящий вас Андре.
- Да! – кашлянул почтальон. Про собаку занятно. Может, мне своего пса Москвой назвать? – он засмеялся.
Никто из присутствующих его шутку не поддержал. Франсуа не обиделся, помолчав для пущей важности, глубокомысленно произнес.
- Русские женщины много рожают, так что ждите младенцев.
- Это самое радостное, чего можно ожидать на белом свете, - Чарльз задымил трубкой. – Не понятно, милая Антуанетта, что не ясно тебе? Наш Андре нашел достойную девушку. Разве это плохо? Не спросил материнского благословения? Так Россия далеко. А любовь, как сказал бы незабываемый Юбер, не спрашивает ни национальности, ни возраста, и не желает подчиняться обстоятельствам.
Антуанетта, выслушав Чарльза, вдруг заплакала. А следом за ней и
Соланж зарыдала, приговаривая сквозь всхлипывания.
- Андре, мальчик наш любимый, мы так соскучились. Возвращайся живым и невредимым.
- Ну и ну! – почтальон ретировался, пробормотав:
- Кто разберет этих женщин. От радостных вестей рыдают, как на похоронах.
Чарльз тоже, взяв шляпу и трость, вышел.
Больше от Андре не было ни одного письма.
Каждый день для Антуанетты начинался с мысли о сыне.
- Как ты чувствуешь, дорогая, - обращалась хозяйка к Соланж, - не сегодня ли вернется наш малыш домой?
- Надеемся, потому и живем, - негритянка, располневшая, поседевшая, по-прежнему лучезарно улыбалась.
Дни, ночи складывались в месяцы, годы, десятилетия.
Давно покоился на кладбище доктор Чарльз. Умер добрый человек во сне.
Его ежедневник, лежащий на рабочем столе, заканчивался такой записью.
«Вот и гаснет мое солнце. Я чист перед Богом и самим собой. Как бы ни складывались обстоятельства жизни, ни разу я не пошел против своей совести. Не обманул, не украл, не убил. И самое важное - греховных мыслей в голове не держал. Был предан и верен тем, кого любил. Прощал, а чаще всего не замечал врагов и недоброжелателей. Подниматься над суетой мне помогала работа. Я был счастлив, и сейчас сожалею только о том, что приходится расставаться с милыми сердцу людьми.
Прощайте, Антуанетта и Соланж! Я очень надеюсь, что моя библиотека и рабочие тетради пригодятся Андре, когда он вернется домой. И возобновит медицинскую практику, а значит, продолжит начатые мною научные изыскания.
Все свои денежные сбережения я перевел на имя Антуанетты. Осмелюсь
обратиться к вам с последней просьбой – похоронить мой прах рядом с Юбером Дюваль. Любящий вас, доктор Чарльз».
А спустя год на фамильном участке кладбища появилась еще одна могильная плита. «Изабель Гарранж».
Ее прах из Парижа доставил в Ниццу маленький курносый человек с раскосыми глазами и оттопыренными ушами. Антуан, как выяснилось, служил в цирке клоуном, а его возлюбленная черноокая Иза исполняла акробатические этюды на трапециях. Для Антуана она была летающей феей, а для всех остальных – вздорной интриганкой и мстительной мегерой. Изабель конфликтовала с дрессировщицей из-за звериного запаха, мешающего вдохновению. Ругалась с администратором из-за маленьких гонораров. Дразнила «гусыней» толстую жену хозяина, с которым состояла в любовной связи.
Несчастье произошло на генеральной репетиции феерии «Летящая к звездам». Оборвался страховочный канат, и гимнастка из-под купола цирка рухнула на влажные опилки. Первым подбежал к распростертой Изабель Антуан. Узнала она его или нет? Пелена затянула взгляд темных глаз.
- В Ниццу, к маме, - только и успели прошелестеть бескровные губы.
- Что она сказала? – администратор схватил за шкирку рыдающего клоуна. – Паршивка! На завтрашнюю премьеру все билет распроданы! У меня и дублерши приличной нет…
- Есть! – выкрикнула рыжеволосая карлица с девичьей фигуркой и старушечьим сморщенным личиком. – Быстро вы запамятовали, любезный, что несносная Изабель все мои номера на себя перетянула. Но справедливость восторжествовала!
Оплакивали смерть Изабель маленький клоун, да юродивый конюх Пьер.
Двадцать лет назад смуглолицый красавец, Пьер, изящно гарцевал на лошадях. Мускулистый наездник выделывал невероятные чудеса на лоснящихся спинах, несущихся в бешеном темпе животных. По всей видимости, бог хотел создать его скакуном, но в последнюю минуту передумал. Человек обычный не в состоянии так чувствовать стремительную и азартную лошадь.
И вот, поди ж ты! Упал! Тяжелое копыто разгоряченного рысака припечатало кудрявую голову к земле. Сам Пьер об этом не помнил.
Толстый улыбчивый малый по-прежнему любил лошадей, кормил, чистил, наряжал, вплетая в гривы цветы и ленты. Во время выступления своих подопечных Пьер беззвучно плакал, страдая и переживая за трудяг, вынужденных терпеть кнут, крики, хлопки. Его бы воля, отпер бы все ворота и отпустил бы скакунов на простор. Однажды он так и сделает.
- Люди, люди! Что они понимают? – маленький клоун рыдал в конюшне. – Я не верю,что моей Изочке, цветочку весеннему, птичке щебечущей, кто-то мог пожелать плохого. Говорят, что стропы подпилили. Неправда! Цирк – это судьба. И часто судьба трагическая. Пьер, ты меня понимаешь?
Конюх всхлипывал, надувал губы, пуская пузыри, с детской нежностью глядя на клоуна, мычал что-то свое.
- Должен был умереть вместе с ней, - грустно произнес Антуан, раскладывая букеты цветов на могильной плите.- Весь мир потерял для меня краски. Но… я хочу все же совершить то, что обещал Изабель при жизни. Создать свою труппу, стать богатым и независимым. Она в это верила! Я встречусь с ней, пусть на том свете не маленьким клоуном, а большим человеком, и тогда она оценит меня и полюбит.
Наивный! Он не понял, что настоящая любовь принимает обожаемое существо со всеми его потрохами и грехами, слабостями и пороками. А вот нелюбовь корыстно выбирает богатого, красивого, удачливого и никогда не прощает ошибок.
С тех пор маленького клоуна в Ницце больше не видели.
Время словно остановилось под крышей «Белого ангела». Хотя извне события бурлили и будоражили немало голов. Ниццу опять делили,
захватывали, отщипывали по кусочку. В шестидесятые годы она вновь стала официальным французским городом. Богатые туристы, как и прежде, предпочитали это чудо природы всем прочим курортам.
Отели безмятежно соседствовали друг с другом и никогда не пустовали.
«Белый ангел» любили люди спокойные, ценящие тихий отдых, вкусные обеды и деликатность вежливого персонала.
Антуанетте исполнилось восемьдесят лет. Вряд ли узнал сейчас Юбер в седой сморщенной старушке свою молодую красавицу жену. Хотя… Хотя глаза женщины по-прежнему были необычного бирюзового цвета, словно южное море навсегда отразилось в них.
- Как только состарится сердце, бесцветными станут глаза, - приговаривала Соланж, заплетая Антуанетте косы по утрам, и уложив их на голове короной, откровенно любовалась хозяйкой. - Молодая моя королева! – Соланж, рано потеряв единственную дочь, весь жар своего сердца отдала Антуанетте. - Твоя судьба – моя судьба! – повторяла негритянка, ставшая к старости необъятно-толстой, но при этом не утратившая былой прыти.
Рано утром она отвозила хозяйку на берег. Здесь женщины проводили долгие часы, любуясь небом, чайками, морем. Сладкая благодать созерцания понятна сердцам, уставшим за долгие-долгие годы жизни.
И вот однажды случилось!
- Мадам, мадам! Приехал! Ваш Андре приехал! – босоногие мальчишки с улицы «Белого ангела», обгоняя друг друга неслись к набережной, чтобы обрадовать хозяйку отеля радостной вестью.
Следом за ними поспешал высокий человек в нездешнем платье.
- Я Андрей Шеромыжник, - склонил чужестранец голову с темными волосами, в которые уже вплелись седые пряди.
- Прибыл сегодня из Петербурга.
- Андре! – вскрикнула Антуанетта. – Я знала, что дождусь тебя, мой мальчик.
Соланж рядом опустилась на колени и, воздев полные руки к небесам, сквозь рыдания посылала богу горячие благодарения.
- Наш Андре вернулся!
В этот год в семейном альбоме появилась новая страница с большим фотографическим портретом, под ним значилась подпись - «Андре Дюваль, рожден в одна тысяча восемьсот тринадцатом году».
Поняла ли Антуанетта, что из далекой России вернулся не ее сын, а внук? Или для старой женщины это уже не имело значения? Важным было одно – родная кровь.
Антуанетта ни на минуту не желала расставаться с Андре.
- Слишком долго я была одна!
Женщина торопилась рассказать, как можно больше о своем любимом муже Юбере. «Ты очень на него похож. Тот же взгляд, улыбка». О докторе Чарльзе, «тебя ждут его библиотека и рукописные тома с медицинскими наблюдениями и опытами».
- Теперь, когда моя мечта сбылась, я желаю одного, чтобы наш с Юбером наследник унаследовал главное – любовь к «Белому ангелу». Я отношусь к нему, как к живому существу, это мой кормилец, защитник и свидетель моей жизни. Ты слышишь меня, мой мальчик? Андре?!
Доктор Андрей Андреевич Шеромыжник, которому этим летом исполнилось сорок восемь лет, растерялся от такого горячего приема и пылкой любви французской бабушки. О ее существовании он слышал еще в детстве из уст старой барыни – Елены Петровны, но не особенно верил в правдивость давней истории. Рассказ о встрече его отца-француза с Евдокией Истоминой в Москве очень смахивал на литературный вымысел романтично-настроенной барышни-писательницы.
Когда граф Бородин обратился к доктору, служившему в уездной больнице, сопровождать его дочь в Ниццу, Андрей Андреевич отказался. Он и сам не знал, что нашло на него в ту минуту. Словно неожиданный
ураган всколыхнул все внутри, и мелькнула страшная и нелепая мысль-предчувствие о том, что обратной дороги не будет.
- Нет, нет! – произнес он твердо, не отводя взгляда от умоляющих глаз старого графа. – Вы ведь знаете, что здесь у меня много работы.
- Я заплачу вам годовое жалованье. Так что подумайте, - граф тяжело вздохнул, думая о том, что бездетному доктору не понять горе отца, теряющего дочь.
А вечером явилась Грушенька Бородина.
- Доктор, папенька сказал, что вы не желаете с нами отъезжать на курорт. Но я умру без вас. Помните, я вам рассказывала страшный сон, - девушка закашлялась.
Бедняжка! Он лечил ее с самого рождения. Бледное худосочное создание престарелых родителей, Грушенька буквально не вылезала из болезней. В последнее время ее мучил глубокий бронхит. Да, и то, что творилось с ее скрипящими легкими, доктору тоже не нравилось.
- Детка, во Франции прекрасные врачи, да и климат на Лазурном берегу замечательный, ты быстро там поправишься. А еще там есть отель с дивным названием «Белый ангел», - в синих глазах доктора вспыхнули искорки, так играет морская вода в солнечный день.
- «Белый ангел»? – произнесла девушка шепотом. – А откуда вы знаете?
… До десяти лет жизнь Андрюшки Шеромыжника была безоблачной и вольной. Старая барыня, Елена Петровна Истомина, приняв новорожденного из рук врача-еврея, обожала парнишку. В первые годы его жизни, не особо доверяя нянькам, сама кормила, баюкала малыша. Когда мальчику исполнилось пять лет, она пригласила из Петербурга лучших учителей и наставников.
- Надобно, чтобы он и в науках толк знал, и языками владел и изящным искусствам был не чужд.
Андрюша не огорчал свою тетушку. Учился в охотку. Бывало, распахнет
синие глазищи и, ну-давай, учителя расспрашивать о странах дальних, и почему бог разрешил людям разъединиться и на разных языках говорить. Вот кошка? Хоть в Африке, хоть в Англии живет, а мяукает одинаково. Песня соловья тоже не зависит от географических широт. Почему же люди, скроенные по единому образу божьему, захотели так разниться друг от друга.
Барыня смеялась, слыша подобные заковыристые вопросы.
- Ох, умен, хоть и мал. Тут бы и Вольтер ответить не смог с кандычка!
Андрюша готов был за книжками и тетрадками сидеть с утра до вечера. На что немец-доктор, выписанный из Петербурга и проживающий во флигеле в саду, сердился:
- Науки науками, а для телесного развития нужны иные забавы.
Скрипя сердцем, отпускала барыня парнишку с деревенской ребятней по грибы, на рыбалку, в ночное. Но соглядатая приставляла. То седой Опонас, барский садовник, на берегу с удочкой застынет, то дворовая девка Акулька с лукошком ягод в лесу повстречается, да крикнет звонко.
- Дюша, ау!
Однажды чернявая кудреватая Нинка, дочка кухарки, отозвав Андрюшку в сторонку, жарко зашептала на ухо.
- За тобой по пятам Алешка-горбун ходит. Сотворить что хочет, не ведаю. Но держись подальше от него. Шибко он на колдуна похож.
Ах, Нинка, Нинка! Промолчала бы лучше, да и текла бы жизнь своим чередом.
И впрямь, после Нинкиных откровений, парнишка, куда не глянет, повсюду тяжелый взгляд Алексея чувствует. Черные немигающие глаза блестели из-за кустов жасмина, заглядывали в окно.
А в один день забрели в людскую странники. Темная старуха села среди девок и начала сказки сказывать. И вдруг на самом интересном месте сказа, когда помчался прынц заморский девицу спасать, горбун, который примостился возле странницы, вдруг захрипел, застонал и, упав на пол, забился в припадке.
Андрюшка сидел ни жив, ни мертв. Тело сковало от ужаса, зубы от страшной картины начали чечетку выплясывать.
- Барчонок-то, как полотно, побледнел, - пышнотелая Пелагея прижала темную головенку к своему мягкому животу. – Не смотри туда, дитятко, болеть будешь.
- И меня спрячь, - загундосила Нинка. – Я тоже бледная.
Мать похлопала девчонку по оттопыренной попке.
- Будет тебе капризы куксить. Ты у меня крепкая, не барской изнеженной крови.
Вечером Андрюшка не мог заснуть.
- Тетушка, а тетушка, - жалобно попросил, - посиди со мной. Что-то во мне беспокоится, сердце тяжело ворочается. Сон кто-то прогоняет.
Закряхтела, заохала Елена Петровна. Сползла с высокой постели, шаль пуховую на плечи накинула и приковыляла в ту половину комнаты, где за ширмой с младенчества парнишка спал.
- Ну, чего ты, сердечный мой маешься? На какие вопросы ответы сегодня не услышал?
Старая женщина села в кресло рядом с кроватью мальчика. Взяла пухлыми руками горячую детскую ладонь.
- Хочешь, спою колыбельную? Ты под нее всегда так сладко засыпал.
- Тетушка, я вот спросить хочу, а кто такой Алексей? – выдавил парень из себя вопрос, который измучил его.
Елена Петровна встревожилась.
- На что тебе знать хочется? Не обидел ли он тебя? Может, чего лишнего наговорил?
- Интересный он. На других людей не похожий, - Андрей поежился, словно вновь почувствовал тоскливый, преследующий взгляд темных, как
омуты, глаз.
- Ну, что тебе про него сказать? Мамка его, Лушка, еще при папеньке моем на кухне кашеварила. Ох, уж и страшна была. Рябая, плосколицая, кривоногая. Да рост мизерный, как говорят, от горшка два вершка. Но кухарила знатно! Особливо была мастерица пироги печь.
- А где Лушкины ватрушки? – жадно вопрошали домочадцы за столом.
Я до сих пор помню, как во рту таяла ее сдоба, - Елена Петровна почмокала языком.
Когда Лушке двадцать исполнилось, по тем временам уж и не молодуха. Отдал папенька ее замуж за нашего мужика крепостного, кузнеца Архипа. А у Архипа глаз один бельмом затянут, раскаленный кусок с наковальни отскочил. Смотреть на него жутко было.
А ведь поладили молодые промеж собой, прикипели душами друг к другу. От любви Лушкина некрасивость словно спряталась. Об одном тосковали - детей не было.
Понесла Лукерья уже после тридцати. Муженька в тот год в солдаты забрили. Отняли у деревень много работников тогда, и молодых, и седых. Ясное дело, домой мало, кто возвратился. Какие вояки из деревенщины лапотной. Мясо пушечное и только!
Сильно кручинилась Лукерья. В церкви, бывало, с колен не вставала, и лбом шибко об пол билась, молила матерь-заступницу нашу мужа возвратить. А когда известия о смертях пришли, двести человек нашенских убито было, грохнулась Лушка в обморок. Да животищем прямо на лед припечаталась. Алешка на следующий день родился.
Ну, словно уродец из Кунсткамеры. Голова раздута, тельце синее, жалкое, как будто тряпичное. В три года только на ноги встал. И не ребенок, а старичок сгорбленный. Но характером степенный, смирный. Мать на кухне управлялась, он рядом на лавке сидел тихонько.
Мой брат покойный, отчего-то полюбил его шибко.
- Пойдем, Алексей, о жизни потолкуем! – бывало, звал горбуна то к себе в кабинет, то в садовую беседку. А потом и вообще к себе в Москву увез.
Я его спрашивала: «На что калека тебе? Кулинаров в Москве пруд пруди, неужели другого повара не найдешь?»
Брат усмехнулся.
- Батюшка в церкви сказал, что у людей телом порченых, душа светлая. Вот и хочу я в лучах сердечных греться.
Сам-то он большой грешник был…
И забыла бы я про Алешку горбатого, кабы не нарисовался он однажды с маменькой твоей на пороге дома моего. Поначалу, думала я, что меж ними любовь. Ошиблась. Евдокия отца тебе выбрала непростого, француза именитого. Подрастешь немного, поедем в гости. Я-то была большой любительницей путешествий в молодости.
Барыня задумалась надолго. Потом, тряхнув головой, словно отгоняя видения тревожные, продолжила.
- Призвал Евдошку бог к себе. Мне на старости лет тебя, усладу мою, подарил. А у Алешки, видно, ум забрал. Девки сказывали, что на луну он, как волк, воет, младенцем в лесу кричит, а то на пол грохнется и в припадке корчится.
Старуха-ворожея говорила, что так дьявол в людей вселяется. Но ты не бойся, мой воробышек. Доктор ему для успокоения в чай порошок особый подсыпает. Куда его нынче денешь, не выгонишь же, как собаку, на улицу.
Ну, вот и все я тебе рассказала. Теперь спать, - Елена Петровна поцеловала мальчишескую пушистую макушку.
- Тетушка, я вот думаю, чем больше мир познаешь, тем страхов меньше становится, - Андрюшка закрыл глаза и сонным шепотом добавил:
- Спокойной ночи. Я буду таким же хорошим, как ты….
От благодарных слов повлажнели глаза Елены Петровны. Она прошла в свою половину и опустилась на колени перед иконой Божьей матери.
Все это время Алешка под дверью стоял и в смятении рассказ про самого себя слышал. Обиделся он на барыню, зачем мальцу наговаривает про уродства и безумие. Темная, душная волна, как перед припадком, вдруг нахлынула, и Алешка, словно спасаясь от болезненной стихии, кубарем скатился вниз. Забежал на кухню, здесь в потемках нащупал увесистый тесак и злорадно прошептал:
- Вот и придет дьявол!
На скрип половиц под неровным Алешкиным шагом Елена Петровна не обернулась, так страстно увлечена была благодарственной молитвой. Но горбуну зачем-то потребовалось в глаза женские взглянуть, потому тесаком махнул не со спины, а суетливо забежал прямо к лицу барыни.
Она даже не вскрикнула, боясь испугать спящего за ширмой мальчика. И в последнюю минуту жизни любящее сердце беспокоилось о дорогом существе.
Увидев кровь, расползающуюся ржавыми пятнами по ночному байковому халату, Алешка в ужасе вскрикнул и побежал прочь. Дикими воплями он разбудил всю людскую и умчался в сад.
Громко топоча босыми пятками, вверх-вниз носились девки.
- Доктора кликнуть нужно!
За священником, когда посылать?
- Где этот нечестивец жестокий?
В суматохе никто не вспомнил про Андрюшку, который лежал за ширмой в узкой кроватке, скованный чудовищным страхом. Мальчику казалось, если он встанет, то горбун непременно откуда-то выскочит и вонзит в него острый нож.
- Девки, а убивец-то на конюшне повесился, - мрачно сообщил Опонас. – Эхма, ночка, какая страшнючая!
- Полнолуние на дворе.
После похорон барыни, доктор-немец забрал Андрея с собой в
Петербург.
- Хороший мальчик. Здесь никому не нужен. А со мною при деле будет.
Девки искренне плакали, собирая барчонка в дорогу.
- Летом на малину приезжай….
Ожидали приезда в имение троюродной сестры Елены Петровны. До совершеннолетия Андрея, в пользу которого было составлено завещание, новая хозяйка должна будет устрашать истоминских баб и мужиков.
Педантичный немец перед отъездом из гатчинского имения тщательно пересмотрел все шкатулки Елены Петровны. В одной из них, обитой изнутри розовым бархатом, он обнаружил то, что искал. Конверт из плотной бумаги, на котором было старательно выведено «Андрюша».
В конверте лежала прядка светлых волос, видимо, состриженная с еще младенческой головы, два молочных зуба, завернутых в холщевую тряпицу и лист, густо исписанный карандашом крупным старческим почерком.
«Андрей Шеромыжник родился аккурат в именины Елены тринадцатого года. Мать - Евдокия, незаконнорожденная дочь графа Истомина и девицы Софии. Умерла при родах.
Отец, француз, военный доктор при Императорской Гвардии Наполеона.
По рассказам Евдокии, красивый шатен с синими глазами, предположительно возраст лет двадцать пять. Отбыл из Москвы вместе с армией. Дальнейшая судьба неизвестна».
Тут же лежал медальон. На одной стороне золотого овала были выгравированы два профиля: мужской и женский. На другой стороне среди завитушек с резными листиками и лилиями Фридрих, вооружившись лупой, прочитал: «Антуанетта, Юбер Дюваль. Отель «Белый ангел». Ницца.1785 год».
Фридрих, превыше всего ценивший и уважающий кровные узы, отослал в Ниццу, в обозначенный отель короткое сообщение.
«Господа! Если, ваш родственник был в России в 1812 году, то спешу
сообщить вам, что его сын, рожденный дочерью графа Истомина и нареченный при рождении Андрей Шеромыжник, отныне проживает в Петербурге, на улице Миллионной в дома доктора Фридриха Гурца».
Свое сообщение доктор на всякий случай написал на трех языках – немецком, английском и французском. На Лазурный берег, письмо с задержками и оказиями, все-таки добралось месяца через два. Конверт с разноцветными марками обнаружил среди вороха разноязычных газет, доставляемых в отель, старый Чарльз.
- Мистика какая-то, - недоверчиво хмыкнул Чарльз, прочитав несколько раз письмо. – Отчего же на латинском не написали, коллега? Может, вовсе вы не какой и не доктор? А очередной русский авантюрист, коих развелось в последнее время слишком много?! – обратился он вслух к незнакомому и невидимому корреспонденту.
Немного подумав, Чарльз принял решение, пока убрать странное извещение подальше, чтобы лишний раз не беспокоить Антуанетту, безумно тоскующую по сыну.
В семейный альбом Дювалей этот рукописный документ вложит уже Франсуаза, внучка гатчинского Андрея. Но случится это спустя почти век.
А пока, Андрюша Шеромыжник, темноголовый мальчик с серьезными серыми глазами, прибыл в Петербург. Доктор занимал квартиру в большом каменном доме, окнами на Неву.
Из прислуги держал кухарку, черноволосую, похожую на ворону, острым носом и глазами-бусинками, Агату, которой в ту пору было лет сорок, но мальчику она показалась очень старой.
Швейцара Василия, пузатого и важного, как самовар и секретаря Антона Антоновича Шишковского. Последний был худ, сутул, ходил быстро, широко размахивая длинными руками. Лицо имел вытянутое, бледное. Серые волосы гладко зачесывал назад, открывая ранние залысины.
Он вел всю канцелярию доктора. Каллиграфическим почерком заполнял
журналы регистрации посетителей, выписывал под диктовку Фридриха Фридриховича рецепты. Как никак, за спиной Шишковского были три курса медицинского факультета, откуда он вылетел за стойкие прогулы.
Погулять он любил. Причем, в толпе на улице или на базарной площади лицо Антона Антоновича, обычно постное и унылое, неожиданно преображалось. Светло-карие глаза начинали светиться янтарным затаенным пламенем, уголки тонких губ поднимались, словно он был не свидетелем всего происходящего, а самым активным участником. Бранились ли извозчики на перекрестке, отчитывала ли нянька румяного карапуза, или горланили пьяные куплеты студенты. Все было ему интересно. Наверное, родись он в те времена, когда появился кинематограф, из него бы получился гениальный кинорежиссер. Душа его жаждала живых картинок.
Когда в доме появился Андрей, Шишковский возликовал. Вдвоем гулять веселее! Он таскал мальчишку по самым немыслимым городским закоулкам. Непогода его не останавливала. Дождь ли, ветер, метель – все пустяки. Главное, чтобы были впечатления. Андрей не увидел бы и не узнал бы многого, не будь у его новоиспеченного гувернера этой нелепой страсти к происшествиям.
В ноябрьский день двадцать четвертого года, когда началось ужасное наводнение, и улицы превратились в бурлящие реки, по которым плыли скамейки, опрокинутые будки городовых, обломки мебели и лохматые тряпки, Шишковский втащил Андрея на крышу какого-то строения, где жались друг к другу испуганные люди. Воздев руки к небесам, изрыгающим холодный ливень, гувернер закричал:
- Да здравствует стихия! – потом наклонился к Андрюшке и прошептал на ухо:
- Смотри вокруг зорко. Историческое событие. Позже в книжках опишут.
Домой они добрались к ночи. За пять целковых их доставил на лодке
ушлый мужичок с лисьим прищуром, ловко зарабатывающий на беде. За сутки утлая лодчонка ему целое состояние наплавала!
Дома их ждала еще одна буря! Сначала всех собак спустила Агата. Какими только словами не потчевала она Антона, даже полотенцем замахнулась.
- Себя не жалеешь, так хоть бы о мальчонке подумал, и о нас с доктором. Мы полдня места себе не находим. Ирод ты, окаянный, черствая душа, шелопонь гулящая!
Несколько веских слов добавил обычно сдержанный доктор.
Обошлось. Сменили мокрое белье на сухое, поужинали, даже Андрею налили горячего вина. Посидели у камина, и на следующий день ни один из гулен даже не чихнул.
- Понимаешь, - торопливо шептал гувернер перед завтраком, - доктор уверял, что я тебе воспаление легких нагулял, а ты – вон, каким пупырчатым огурчиком выглядишь. Огонь впечатлений – мощная сила. Запомнил?
Жизнь в доме доктора шла своим чередом. С утра до обеда прием пациенток. Стучали по ступенькам каблучки, шуршали в прихожей юбки, сладко пахло духами и помадами. Секретарь с каменным лицом и ледяным взором равнодушных глаз регистрировал приходящих женщин в журнал. Барышни, не поднимая вуалек, шепотом называли, скорее всего придуманные имена, адрес и перечисляли симптомы своего недомогания.
Шишковский откровенно презирал всех женщин, обратившихся к врачу. Зато Фридрих Фридрихович по-отечески обожал своих пациенток.
Он ласково ворчал на молодых за то, что форс держат и до самой стужи в тоненьких чулочках и кисейных юбочках бегают.
- Будешь потом от болей корчиться, да плюхать на живот грелки. Я вам, матушка, повторяю, родилочка для женщины самый важный и драгоценный орган. Очень беречь нужно! Это же первая колыбель ребенка.
Поначалу, Андрюшка краснел от слышанного. Но потом, когда доктор на
уроке анатомии толково и ясно объяснил, как развивается зародыш в утробе, как крепнет день ото дня. Что будущая мать может вдохнуть в еще нерожденное дитя либо силы, либо немощь. Мальчик окончательно поверил в важность дела доктора-гинеколога.
В ту зиму Шишковский стал часто отлучаться из дома по вечерам. То будто бы с приятелями кутил, то навещал симпатичную вдовушку, а по ночам в его комнате долго горела свеча, и шелестели книжные страницы.
- Наш-то, все какие-то воззвания к народу сочиняет! – посмеиваясь, рассказывала Агата, разливая из кофейника по фарфоровым чашкам кофе. – Намедни мне зачитал одну агитку. Ничего я не уразумела. И не поняла, за что они на царя-батюшку взъелись.
- Что? – Фридрих грохнул по столу кулаком, так, что зазвенела посуда.- Я запрещаю подобные разговоры в моем доме. И завтра же выгоню этого прохвоста в три шеи.
По городу ползли слухи о тайных революционных обществах.
Хитрый Шишковский не желал лишаться крыши над головой, сытного обеда и жалованья. На гневные вопросы доктора он по-младенчески наивно распахнул глаза.
- Мало ли что наплетет неграмотная женщина? Я газетенку на улице подобрал, прочитал ей статейку. Для того, чтобы посмешить ее…
А тринадцатого декабря гувернер сказал Андрею:
- Сегодня у нас будет урок истории. Из всего, что я тебе скажу, не записывай ни строчки, но в голове держи крепко. И, понизив голос, стал рассказывать мальчонке такое, отчего у того зашевелились волосенки на голове.
- Завтра вместе на Сенатскую площадь пойдем! Живым свидетелем будешь.
Ночью на мальчика обрушились жуткие сны. Он видел, как орущие толпы вбегают в Зимний Дворец, круша все на своем пути. Потомбородатые ар естанты, выпущенные из Петропавловской крепости, хватают батюшку-царя.
- Казнить душегуба! – кричит человек в красной мантии, и голосом, и лицом похожий на Шишковского.
Утром Андрей проснулся в поту. Доктор, осмотрев мальчика, был непреклонен: только постельный режим.
Антон Антонович, уходя из дома, был чрезвычайно возбужден. Глаза сверкали, а ноги словно пританцовывали на месте.
- К обеду меня не ждите! – крикнул Агате, заглянув на кухню.- Сегодня у меня есть дела поважнее.
- Ладно, ладно, иди! Не вляпайся только опять в какую-нибудь историю.
- Я в них не вляпываюсь, как вы изволили выразиться, а участвую, и не в историях, а в историческом процессе России! – пафосно парировал Шишковский.
Андрей лежал на узкой кроватке и вновь переживал отчаянное чувство страха и ужаса, как в спальне тетушки в день ее смерти.
На улице творилось что-то невообразимое. Кричали, бежали, стреляли. Доктор, занавесив окна плотными портьерами, погрузился в работу.
- Агата! – Андрей смотрел на женщину испуганными глазами. – А вдруг они и вправду царя убьют? Как же мы жить-то будем?
- Я тебе чаю с лимоном принесу. Совсем ты расхворался, вижу. Бредишь…
К вечеру все стихло. Говорили, что царь отдал приказ не щадить ни одного бунтовщика. Снег вокруг Сенатской площади был еще долго кроваво-бурым.
Жизнь продолжалась. В доме доктора был строгий распорядок. Ранний подъем, легкий завтрак, занятия. Теперь сам Фридрих занялся образованием мальчика. Уроки он строил своеобразно. Коротко обозначал суть вопроса и предлагал список литературы.
- Только самостоятельная работа способна встряхнуть мозг человека.
Получалось, что целые дни Андрей проводил в библиотеке, склонившись над книгами. В это время доктор вел прием больных, Агата ходила за провизией и готовила обеды.
Вечером Фридрих приглашал мальчика на прогулку. Особенно он любил Летний сад.
- Здесь все дышит гармонией! – говорил доктор, усаживаясь на скамейке под старым дубом. В саду на Фридриха нападало откровение.
- Я вот только недавно, мальчик мой, понял, отчего мое сердце так часто в тоске стынет. Я ведь, как и ты, матери не знал. О, как несчастен человек, недолюбленный в детстве. А слаще материнской любви бывает ли любовь?
- А вот у меня тетушка очень хорошая была, - вздохнул Андрей, вспомнив обрывочные, но бесконечно милые сердцу картинки, связанные с Еленой Петровной.
- Твою тетушку я хорошо помню, но еще лучше свою, - воскликнул Фридрих. Лицо его перекосилось, словно враз заболели все зубы.
- Меня до десяти лет пестовала тетушка Луиза. Большая, рыжая. Сладко-ласковая со своими двумя дочками. А со мной – злобная была, как волчица. Куском попрекала, подзатыльниками, да шлепками потчевала. Уж как я из кожи лез, как старался угодить, надеясь, что изменит тетушка ко мне свое отношение. Скотину обихаживал, на поле горбатился, в доме убирался. А слова доброго ни разу не дождался.
Сейчас-то я понимаю, каким огнем полыхало сердце Луизы. Муж ее с младшей сестрой, моей маменькой, любовь завел. И я каждую секунду напоминал ей об этой двойной измене. Были ли у нее силы, чтобы любить меня? Говорят, что дети ни в чем не виноваты. Так-то оно, так. Но… гордыня, обида, ревность в жуткие бездны людей толкают. В своих порывах несчастный не ведает, что творит. Как же я-то мучился и страдал. Иногда хотелось умереть от унижения и боли. Луиза очень часто бесцеремонно стаскивала с меня штаны и при хихикающих девицах хлестала по голой заднице. Стыд! Отчаянье от беспомощности и обиды!
Выбежал я однажды после очередной экзекуции на дорогу. Сквозь туман слез вижу, нарядные кареты проплывают мимо. Я ничего не соображал, вскочил на запятки, вцепился, что есть мочи, да и отчалил навсегда от дома мучительницы. Ох, и помотало меня! Казалось, все кишки сто раз перевернулись. Наконец, лошади встали. Из кареты господин вышел. Высокий, сухопарый, в добротном костюме. Лицо, словно грустью подернуто, от усталости ли или от дум серьезных.
Он как будто и не удивился, меня заметив, серого от пыли, трясущегося от страха и жгучего желания по нужде за кусты сбегать.
Усмехнулся:
- Ну, что, заяц, ушло сердечко в пятки. Скачи по своим делам, а вернешься, и поговорим.
Ну и припустил я! Погуще кусты выискивал. Казалось, насмешливый взгляд незнакомца за мной следует. А возвращаться боязно. Кто он таков, человек этот? Остановился я в нерешительности под высокой березой. Незнакомец на траве разлегся, яблоком хрустит.
- Давай, пацан, подходи ближе, знакомиться будем. Но сначала поешь немного.
Давненько я такого вкусного хлеба не едал!
Замолчал Фридрих.
- А что дальше? – Андрюшке не терпелось узнать продолжение.
- А дальше и началась моя настоящая судьба. Стал я в семье Бориса Аркадьевича Самарова, известного в Петербурге врача, специалиста по женским болезням, жить. И, конечно, всего себя лепил по его образу и подобию.
- Вот как! – удивленно протянул Андрей. – Вы и меня пригрели так же, как и он вас?
- Глупый ты еще. Но вот, если бы я смог внушить тебе, как мне в свое время Борис Аркадьевич одну серьезную мысль, я бы счастлив был.
- Мысль какую?
- А мысль и простая, и сложная одновременно. На земле нашей главное – это здоровье женщины. Они, милые наши барышни, определяют, какой хлеб уродится, какие воины подрастут, какие открытия в головах вызреют.
- Так-то оно, так, - солидно, как маленький мужичок, подтвердил мальчик.- Но я все-таки хочу детей лечить.
- Вот и замечательно. А мы уже и до дому дошли.
Когда Андрею исполнилось шестнадцать лет, он с блеском сдал экзамены на медицинский факультет.
Студенческая жизнь с пьянками, походами в увеселительные заведения не втянула в свой омут «зубрилу, зануду и деревенщину», как прозвали Шеромыжника завистники за его страсть к наукам, молчаливую рассеянность и патологическую скромность. Но именно этот скромник первым отправился служить в один из госпиталей, наспех организованных в разгар холерной эпидемии.
Ужас сковал город. Каждый день от страшной болезни умирали десятки горожан. Жестокая зараза шагала из дома в дом, настигая и богатых, и бедных. Чтобы как-то уберечься от нахальной гостьи, комнаты окуривали можжевельником, расставляли плошки с дегтем. Лекарям не верили, шли к знахаркам. Те советовали растираться кошачьим жиром и, сделав глубокий выдох, залпом глотать нагретый вонючий деготь. В госпитальных палатах не хватало коек. На пол, засыпанный известью, клали доски и на них холерных больных, корчившихся в судорогах.
- Ну, что, батенька! – доктор, Павел Павлович Шмель, тщательно мылил руки. Лысый, глазастый и брюхатенький, он так походил на шмеля, что иначе его и не называли. – Отыскали, что-нибудь интересненькое? – монотонно прожужжал он, обращаясь к своему помощнику, студенту Шеромыжнику.
Андрей не переставал удивляться мужеству Шмеля. Месяц назад у него от холеры умерли жена и дочь, а он продолжал приходить на службу. И, каждый день, словно испытывая судьбу, вступал в схватку с болезнью, пытаясь отвоевать у нее чью-то жизнь.
Шмель знал, что Андрей дома вместе с Фридрихом Фридриховичем в старинных книгах на немецком, английском, французском ищут подсказки в лечении страшной напасти.
- Знаете, профессор, в одном фолианте я обнаружил интересное описание процедур греческого доктора. Он во избежание судорог, ежечасно растирал руки и ноги больного и, чтобы не допустить переохлаждения организма опускал пациента в горячую ванну.
- Так-с, пожалуй, в этом что-то есть. Убив вибрион, мы не можем справиться с экзотоксинами.
В дверь постучали.
- Еще повозка прибыла, - мрачно сообщил сторож-старик, темный и сморщенный, как высушенный гриб. – Один, по виду барин, прямо на улице свалился.
- Всю одежду вновь прибывших сжечь, больных - в процедурную! – приказал Шмель.
Медперсонала не хватало, и доктора работали и за санитаров, и за сиделок.
- Я жить хочу! – подал голос светловолосый парень, с красивым славянским лицом, хватая за руку Шеромыжника. – Спасите, умоляю, - сильное тело сотрясалось в ознобе.
- Как вас зовут?
- Владимир, я художник. Мне нужно дописать полотно. Поверьте, за меня никто этого не сможет сделать, - он застонал.
- Вот, и займись этим богатырем лично, - сказал Шмель, выразительно
посмотрев на своего помощника, - призови на помощь греков из фолиантов.
Сторож не успевал таскать и нагревать воду.
- Для хороших людей и себя не жалко, - бормотал старик, утирая пот с лица, - меня вон никакая холера не берет.
Вдвоем с молодым медиком она опускали художника в ванну, потом растирали руки и ноги.
- Вот и Порфирьич к врачебному делу причастен стал, - добродушно заметил Шмель.
Он не договорил фразу, потому как в процедурную ворвался щеголевато одетый господин с седой клиновидной бородкой.
- Безобразие! Что вы вытворяете с моим сыном? Подумать только безусый студент и неграмотный мужик взялись лечить моего наследника!
- Замолчите! – топнул ногой тихоня Шеромыжник. – Если хотите помочь спасти вашего сына, организуйте горячую воду и срочно принесите лекарство.
Господин с бородкой заморгал глазами и прошептал:
- Мне сказали, отсюда живыми не выходят.
Двое суток Андрей не спал.
- Только бы выдержало сердце больного, - не разгибая спины, он массировал почти бездыханное тело парня.
- Кажись, теплеет немного, - удовлетворенно крякнул Порфирьич.
- Если температура не снизится, считайте, обошлось, - строго выговаривал Шмель родственникам Владимира. – Запомните, его новый крестный отец, наш молодой медик, Андрей Андреевич Шеромыжник. У него получите все рекомендации по домашнему уходу.
Андрей практически был без сил. Даже говорить ему было трудно. Красными воспаленными глазами он окинул людей, закутывающих в пуховые одеяла тело его пациента.
- Конечно, дома ему будет лучше. Про лекарства я вам уже сказал, про ванны тоже, и еще, ни в коем случае не кормить. Желудок и кишечник перенесли смертельное испытание.
Затихли звуки отъезжающей брички. Порфирьич уже, вот ядрен мужик, зычно храпел там, где только что лежал художник.
- Пойдемте, батенька, прогуляемся перед сном, - Шмель набил трубку табаком.
- Ах, как жизнь хороша! – доктор закинул лицо навстречу темному небу, усеянному звездами.
- Да, - откликнулся Андрей, - особенно это отчетливо понимаешь, когда встречаешь людей на пороге смерти.
- И спасаешь! А знаете, что, коллега, давайте дойдем до ближайшего ресторанчика. На дежурство заступил Сергей Архипович, так что в палатах будет спокойно. А нам с вами сейчас необходима рюмка хорошего коньяка и сочный кусок рыбы. Идет?
- Меня дома, наверное, заждались, - засмущался Андрей.
- Обидеть меня желаете? – шутливо спросил Шмель. – Ну, тогда я вам вот, что скажу. Пятьдесят лет назад в Москве, на Старой Ордынке в семье хирурга Павла Федоровича Шмелева родился мальчик Пашка. Вот он перед вами. Разве это не повод для рюмочки?
- Вот это да! Поздравляю доктор!
- Серьезная дата. По вашим понятиям, дремучая верно. Ладно, ладно, не смущайтесь. Я ведь тоже так в свои двадцать думал. А теперь, кажется, как мало прожил, как мало успел, значит, впереди еще ого-го сколько! Вот и дошли. Трактир «Вена».
Не успел Шмель договорить, как вдруг сзади раздался шум. Топот сапог, хриплые крики, смачная брань.
- Догнали мы вас, живодеров окаянных! Дохторишки подкупные. Ядом людей морют, а трезвонят: «Холера»!
- Господа! В чем дело? – Шмель обернулся и тут же упал от сильного удара палкой по голове. Два человека начали пинать его с остервенением.
- Всех вас прикончим в несколько дней! – мужик в тулупе с плоским лицом и стеклянными, словно ничего не видящими глазами, приблизился к Андрею.
- Получай за жену мою, за сынков уморенных! – он резко выбросил из кармана руку, с зажатым в ней ножом.
- Все отрываемся! У нас еще два госпиталя на сегодня.
- Щас, щас, деньги заберу у этих шпионов немецких.
Грязная, потная рука залезла Андрею под рубаху.
- Тут болтается побрякушка какая-то. Кликни Шишку. Пусть скажет, брать, аль толку мало будет.
Над распростертым на снегу, почти бездыханным телом молодого доктора склонился главарь.
- Мать честная! – вскрикнул он, увидев медальон. – Андрюша, ты ли это?
Он прищурился, пытаясь угадать в повзрослевшем лице мальчишеские черты. На мгновение раненый открыл глаза и, как показалось Шишковскому, посмотрел на него с грустным упреком.
- Как же так, - главарь вскочил на ноги. – Вы кого ловите шпионов или студентов сопливых? – гаркнул в сторону плосколицего.
- Они вместе из госпиталя вышли, - оправдывался детина с дубиной.
- Живо свистни бричку! – распорядился Шишковский. – Пузатого в сугроб затолкай поглубже.
Улица Миллионная стыла в морозном молчании. На стук в дверь откликнулся сонный голос Агаты.
- Кого леший посылает порядочных людей среди ночи тревожить?
- Агатушка! – кашлянул Шишковский.- Отвори, это я, Антон.
- Ой, Антоша, куда же ты запропастился? – женщина, в накинутом на плечи платке, радостно бросилась навстречу непрошенному гостю. – А про
тебя говорили, что в тюрьме ты… Чего люди только не придумают!
- Погоди лобызаться! – строго осадил Шишковский. – В бричке Андрюшка подрезанный. На улице мои хлопцы его нашли.
А-а, - заголосила Агата. – А сам-то ты куда?
- Я с народом теперь, - гордо ответил Шишковский и растворился в темноте.
- Андрюшенька, как же тебе и нам всем подвезло, что Антон на тебя наткнулся на улице, - всякий раз причитала Агата, принося больному горячий чай или куриный бульон.- Дьявол в людей вселился. Сколько докторов сгубили! Ваш Шмель в сугробе замерз, госпиталь сгорел, а с ним и сторож, и еще один лекарь. Беда!
Хотя ножевая рана была неглубокой, спасло толстое пальто на подкладке, поправлялся молодой человек очень медленно. Фридрих Фридрихович объяснял это тем, что организм был истощен круглосуточной работой, и, возможно, задет поганой бактерией.
Но Андрей знал: дело в другом. Какая-то трещина прошла по его душе. И вот теперь она мучалась и болела. Эти душевные страдания были во сто крат сильнее телесного недуга. Андрею казалось, что он навсегда разочаровался в своей будущей профессии, в людях. А тогда, ради чего стоит жить?
Он еще не знал, что подобные сердечные смятения настигают каждого человека, повергая его в омут тоски и депрессии. Мудрый и терпеливый Всевышний прощает детям земное уныние. Пытаясь пробудить в них радостную жажду жизни, он подкидывает утопающим в печали соломинки. То могут быть необыкновенные встречи, потрясающие события, сумасшедшие страсти. Для каждой судьбы свой сюжет. Человеку остается только рассмотреть и прочувствовать.
Как ни странно звучит, но для Андрея Шеромыжника, вот уже несколько месяцев плавающего в море отчаянья, спасительная соломинка отыскалась
весом более шестисот тонн.
А дело было так.
- Все! – Фридрих Фридрихович, приодетый и благоухающий французским одеколоном, зашел в комнату Андрея. – Как лечащий врач, приказываю – одеться и выйти со мной на променад.
Вялый, бледный Андрей нехотя повиновался. Дворцовая площадь гудела от нетерпения. Барышни в креолинах, шляпках с разноцветными перьями, не обращали внимания на то, что близко от них расположились неумытые, источающие запах пота и лука, мужики. Возничие не гнали мальчишек, забравшихся на крыши карет.
Даже на царя Николая, сидевшего в кресле на нарядных, специально сооруженных подмостках перед дворцом, особо никто не взирал. Все взгляды были прикованы к лежащей посреди площади огромной колонне.
- Как такую махину поднять?
- Сколько ж в ней будет весу?
- А, если рухнет? Всех, как муравьев, раздавит.
Протяжный удар колокола заставил замолкнуть досужие пересуды. Толпа замерла. Заскрипели, зашумели подъемные механизмы.
- Пошла, матушка, пошла!
Больше часа поднимался с земли гигантский стебель. И вот ликующий крик над площадью.
- Стоит! Ура-а!
Сдержанный на эмоции царь тоже встал, побледневшими губами вымолвил:
- Вы обессмертили себя, Монферран.
На круглом веснушчатом лице человека, которому были адресованы царские слова, блестели капельки пота. Глаза его, особенно синие сегодня, сияли.
- Вот так, наверное, выглядит подлинный момент счастья, - Андрей
жадно всматривался в лицо архитектора.
- Что же нужно для того, чтобы несколько набросков из альбома превратились в невероятное, волнующее произведение? – допытывался Андрей у своего наставника.
- Совсем немного, - Фридрих усмехнулся, - быть верным себе и своему делу.
- Но тогда объясните мне, как француз мог создать памятник-символ победы русских над Наполеоном?
- Запомни, мой мальчик, талант не имеет национальности. И отныне, сколько не пройдет веков, колонна эта была и будет символом человеческого духа, стремящегося в небесную высь.
Все! И следа не осталось от загнивающего в собственной тоске человека. Андрей страстно хотел жить, мечтая всю свою волю, знания, профессионализм, щедро отдать на благо человечества. Пусть он не станет великим, но будет необходимым и незаменимым для тех, кто нуждается в помощи.
Сдав экстерном экзамены за два курса в университете, он пошел служить в лечебницу для бедных детей.
Но, что такое энтузиазм одного молодого человека в сравнении с отсутствием лекарств, средств дезинфекции, с повальным воровством фельдшеров, сиделок, поваров!
Андрей негодовал.
- Я им говорю, вы же у сирот крадете. Не понимают, - горячился он, рассказывая Фридриху за ужином о своих ежедневных баталиях. – Божатся, крестятся, а на следующий день опять тащат. Сегодня фельдшер Калинин надумал скамейку металлическую из больничного сада домой уволочь.
- А на что она здесь? Вот я вечером не знаю, куда зад пристроить.
- Но это имущество вам не принадлежит!
- Понятное дело, здесь все ничейное. Что вы, дохтур, за мной, как
ищейка ходите. Вон лучше посмотрите, Анька Митрохина опять с кухни целую торбу вынесла. Там у нее и масло растительное, и крупа. А ее напарница уже, который день на Сенной площади простынями больничными торгует. А вы к ненужной железяке привязались.
Что на это скажешь?
- Люди, люди, - старый немец грустил, словно начинал сомневаться в том, что здоровый дух начинается со здорового тела.
И в женщинах, наверное, давно было бы пора ему разочароваться. Слишком много видел он их, жалких, нечистых, убогих в своей лжи и притворстве. Присутствовала бы в его отношениях к пациенткам здравая доля цинизма, возможно, все иначе бы разрешилось.
В тот вечер, Василий, обычно встречающий пациентов у дверей, отпросился на два часа, для того, чтобы навестить дочку Елизавету, поющую в хоре Казанского собора. Агата возилась на кухне и не слышала настойчивого дребезжащего входного колокольца.
Доктор сам впустил в дом высокого грузного господина в собольей шубе.
- Бархатов, - важно объявил гость. – Вам, что-нибудь говорит моя фамилия?
- Простите, но пока нет…
- Я так и знал, старый сукин сын, что ты от всего будешь отпираться! Еще скажи, что Ангелина Васильевна Бархатова к тебе не приходила. И ты ей не прописывал всяческие пилюли и растворы, чтобы она дитя мое кровное выкинула.
- Сударь, я попрошу вас не говорить со мной в подобном тоне, а, если у вас есть серьезные вопросы по поводу здоровья вашей супруги, то, будьте любезны, придти в следующий раз в трезвом виде.
- Что? – Бархатов побагровел. – Ты, немчура вонючий, мне, русскому дворянину указывать будешь? Я сейчас полицию позову, тебя быстро упекут
за решетку за делишки твои темные. Говори прямо, был у моей жены плод под сердцем?
- Я еще раз повторяю, - Фридрих Фридрихович даже не повысил голоса, - с вами я не намерен обсуждать подобные вопросы. Покиньте мой дом! - он развернулся и пошел прочь от пьяного нахального визитера.
На ступеньке, ведущей к кабинету, доктор поскользнулся и упал на паркетный пол. В ту же минуту Бархатов выскользнул за дверь.
На улице в карете его поджидала хорошенькая брюнетка, капризная интриганка Линочка, объявившая супругу в пылу очередной ссоры.
- Вы путаетесь с актрисками! И я решила избавиться от вашего ребенка, чтобы нас ничего не связывало. Никогда! – рыдая, она назвала адрес доктора, который на самом деле вот уже несколько лет лечил ее от стойких воспалений, вызывающих бесплодие.
- Ох, и получил у меня, этот прохвост и негодяй! – Бархатов чмокнул жену в румяную щечку. – Дай мне слово, моя душенька, что никогда больше твоя изящная ножка не переступит порог этого неприятного дома.
Напрасные слова! Ни лгунья Ангелина, и ни одна другая женщина, молодая ли, старая, порядочная или гулящая, уже не смогут обратиться к доктору за помощью.
Фридрих Фридрихович умер от сильнейшего ушиба головы, полученного при падении.
В тот же год, Андрей Андреевич Шеромыжник покинул Петербург. Он вернулся в родовое имение Истоминых. Первое время доктор жадно интересовался столичными новостями. Он выписывал много газет и журналов. Все, что происходило в оставленном им городе, он переживал так, словно был участником событий.
Сгорел Зимний дворец. Андрею ночью снился черный остов с мертвыми дырами окон. Умер Пушкин. И молодой доктор будто бы стоял в онемевшей скорбной толпе на набережной Мойки.
Петербург творил свою особую биографию. И, как всякая великая судьба, складывалась она из мозаики событий, как горестных, так и нелепо-смешных. Энергия человеческих жизней гениев и обывателей питала энергию города. В котором давно уже не было места скромному провинциальному эскулапу. Постепенно, все, что было связано с Петербургом, отодвинулось, растаяло и вконец исчезло.
Доктор Шеромыжник с головой окунулся в свои ежечасные хлопоты. Местные жители, почувствовав безотказность молодого медика, шли к нему или везли больных в любое время суток. Как известно, и в горе, и в счастье человек эгоистичен. Вот и получалось, что доктора любили, уважали, но не жалели.
- Андреич, сынок в лихорадке заходится, поехали! – барабанил ночью в окно больничного флигеля бородатый мужик.
- Дохтур, миленький, только на тебя и надежда. Муж мой на гвоздь ржавый ступил. Нога вспухла и посинела, - толстая баба утирала фартуком красное лицо.
- У Петровых, дочь Зинка, чан с бельем подняла. В спине хрястнуло, лежит недвижимая. Подними девку! – старуха в надвинутом по самые брови темном платке неподвижно глядела в глаза Андрея Андреевича.
- Все увольте! Не могу я никуда идти. Устал. Смертельно устал! Какую ночь без сна, на ногах! - воскликнул бы так однажды Шеромыжник, глядишь, может, и поутихли бы просящие. Не из железа же сотворен их многоуважаемый доктор.
Но Андрей Андреевич молчал. Выслушав посетителя, собирал свой чемоданчик и шел, хоть в метель, хоть в проливной дождь к дому больного.
Горек удел отдающих. Их собственные дни горят в кострах чужих забот, проблем, судеб. Доктор Андрей Андреевич Шеромыжник и не заметил, как отстукало четверть века. В Ниццу он прибыл седым, с глубокими морщинами на лице и грустно-уставшим взглядом серых глаз.
Вот такой и появился портрет в семейном альбоме Дювалей.
- Ты должен непременно жить здесь, мой мальчик. Тут твои корни!
Бабушка Антуанетта уже не выезжала каждое утро к морю. По ее настоянию в дом были приглашены два нотариуса для оформления всех важных документов на наследство.
Умерла девяностолетняя женщина тихо и спокойно, во сне.
Не мог уже Андрей Андреевич покинуть отель. Магические крылья «Белого ангела» распростерлись над его судьбой.
Сам город вовсе не показался ему чужим и непонятным. Русская аристократия с удовольствием вживалась в роскошные декорации, созданные природой. На Променад Англез, вельможи раскланивались друг с другом, как на Невском проспекте. От местных жителей они отличались более изысканными туалетами, безмятежным выражением на лицах и слишком правильным французским языком.
Вдовствующая императрица, Александра Федоровна, даже пожелала построить русскую церковь. Ниццкий архитектор Баррая, человек с поэтической душой и вдохновенным воображением, внес значительные изменения в первоначальный проект сооружения, придав первой русской православной церкви во Франции – утонченную прелесть и элегантную законченность. Величавый купол над входом подчеркивал неоднозначность сооружения.
Позже, именно в этих стенах, согласно царскому манифесту, Александр- III будет провозглашен наследником российского престола.
А пока в новой церкви на улице Лонг Шамп поэт и писатель, Петр Вяземский торжественно открыл приходскую библиотеку, куда стал захаживать вновь прибывший русский доктор.
Счастливая благодать – это тоже серьезный экзамен для души на зрелось. Сладкая праздность и ленивая нега затягивают нестойких в свой коварный омут. Выбраться удается немногим! Впервые за много лет неприхотливый северянин не задумывался над тем, что будет завтра. Сегодняшний день был ослепительно-солнечным, щедрым и убаюкиваще-счастливым.
Новое имя – Андре Дюваль, значительный статус – хозяин отеля, солидный счет в банке…
Уж, не сон ли это?
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Комментариев нет:
Отправить комментарий