Глава 1 Телемастер
Глава 2 Сын Арестанта
Глава 3 Лев Махов
Глава 4 Отличница
Часть Вторая
Глава 5 На Улице Таврической
Глава 6 Сердечный Приступ
Глава 7 На Крыльях Любви
Глава 8 Великие Переселенцы
Часть Третья
Глава 9 Дедушка Юбер
Глава 10 Сестры-француженки
Глава 11 Потерянный Рай
Глава 12 Встреча в Москве
Глава 13 Синеглазый Король
Глава 14 Семейный Альбом
Глава 15 Трудная Любовь
Часть 5
Глава 16 Ночной ЗвонокГлава 17 В Париж
Глава 18 Валентинов День
Часть 6
Глава 19 Голубка
Глава 20 Режиссер Воронков
- Идет, девочки, идет! – высокая брюнетка одернула пышную юбку-колокол и, затянув потуже широкий пояс на талии, смело шагнула из-под темной арки наперерез мужчине в светлой пиджачной паре.
- Мы обожаем вас и преклоняемся перед вашим необыкновенным талантом. Разрешите автограф, - девица суетливо протянула мужчине его же фотографическое изображение.
Человек нахмурился и, не говоря ни слова, размашисто черканул завитушку.
- Не откажите поклонницам! – из арки выскочили еще три взволнованные девицы. Они что-то восторженно щебетали, настойчиво совали подвядшие астры и умоляли на театральной программке написать персональные пожелания. Маленькая, блеклая толстушка, подпрыгнув запечатлела на мужской щеке звонкий поцелуй, при этом чуть не свалила с ног своего кумира.
- Дюша, что здесь происходит? – крохотная женщина в шляпке, белой кофточке с кружевным жабо и в длинной синей юбке прямого покроя, поспешно подошла к оживленной группе.
- Девочки, вы дурно воспитаны! – по-учительски строгим и громким голосом отчитала вмиг присмиревших девиц.- Актер после спектакля, как и всякий человек сосредоточенного труда, нуждается в отдыхе и покое.
- Пойдемте, Андрей Бориславович!
Опустив глаза и бормоча извинения, девчонки, стуча каблучками-гвоздиками, мгновенно растворились в вечернем сумраке.
Поклонницы шестидесятых были скромны и неприхотливы. Они бы ужаснулись, представив хоть на минуту, безудержные, нахальные выходки сумасшедших фанатов с вырыванием волос у кумиров, разрыванием одежды и прочими коварными приемами, которые станут обычными через несколько лет.
Пока же еще артисты и режиссеры, музыканты и спортсмены в специальной охране не нуждались, и по городу передвигались маршрутами обычных людей на трамвае или автобусе, а чаще всего пешком.
Люди искусства слыли чудаками, бессребрениками, в общем не от мира сего.
- Ну, что, Зоюшка, устала? – Андрей с внимательной нежностью вгляделся в лицо своей спутницы.
- Если только совсем чуть-чуть. Ты я, думаю, куда как больше.
Они медленно шли рядом, наслаждаясь мягким теплом осеннего вечера. Вокруг этой пары в театре вот уже несколько лет роились самые невероятные слухи.
Кто-то утверждал, что некогда, еще до революции Голубева служила в Салоне модных шляпок. Хозяин, отчаянный бабник и повеса, одаривал пылкими чувствами всех своих молоденьких работниц. В семнадцатом году черноусый, с ласковыми глазами француз удрал в никогда не забываемый им Париж, бросив на произвол судьбы и свою лавку, и преданных женщин, нарожавших не нужных ему полукровок. Французы блюдут чистоту нации.
Сообщая это, умники понижали голос, загибая пальцы. Все факты на лицо. Оба, и режиссер, и реквизиторша по-французски бегло читают и легко говорят. Кроме того, Воронков отсылал письма во Францию. Уведомления о получении приходили в театр, и вахтер Зеленова видела их собственными глазами. А шляпки! Как их обожает, и умеет носить Голубева. Подобному могут обучить только в изысканных парижских салонах.
Существовала и другая версия. Любовная. Всезнайки были уверены, что без тайного венчания здесь не обошлось. А иначе, как объяснить безразличие Воронкова к молодым актрисам, красивым, стройным, темпераментным. Куда уж остроносенькой коротышке до них!
Третья версия носила историко-политический оттенок. Суть туманных
умозаключений была такова, будто бы рождены Воронков и Голубева одной женщиной, но от разных мужчин. Один был белый офицер, другой – красный командир.
Любая тайна рождает домыслы, а скудное обывательское любопытство довольствуется подчас самыми неудобоваримыми сплетнями.
Оба немногословные, неспешные, они не участвовали в людских сборищах, будь-то вечеринка по поводу или профсоюзное собрание без повода, но по разнарядке свыше.
Они и между собой говорили немного, словно лишние слова засоряли их ясные отношения. Вот и сейчас, выйдя на вечерний, нарядно освещенный Невский проспект, они зашли в «Север», купили эклеры, в «Елисеевском» кофе и коньяк. Завтра суббота, а, значит, в гости зайдет Саня. О чем здесь можно и нужно говорить?
Почти у самого дома Зоя Феофановна нарушила их спокойное, вовсе неудручающее молчание.
- Утром письмо пришло от Акулины Карповны. Все живы, здоровы. Внук Венька собирается приехать в Ленинград.
- Вот и славно. Кланяйся ей от меня!
В небольшой прихожей они улыбнулись друг другу и разошлись по своим комнатам.
Андрей Бориславович вскоре сел за письменный стол, включил лампу под абажуром нежно-зеленого цвета, развязал тесемки картонной папки и стал перечитывать страницы, написанные им вчера.
Зоя Феофановна, надев расшитый васильками нарядный передник, захлопотала на кухне. Она крутила ручку мясорубки, чистила картошку, шинковала лук, но мысли ее были далеко от этого стола, покрытого клетчатой клеенкой, от крохотной форточки, в которую вместе с осенним ветром врывались звуки чужих голосов и шагов.
Странно! Сколько лет и зим минуло, а всякий раз, получая весточку с
Урала, она, словно вновь погружалась в то время, остро и живо вплетая себя в прошлые события. Видимо, так уж устроен человек, что чем старше он становится, тем чаще тянет его всмотреться в старинные зеркала своей жизни. За паутиной времени не тускнеют краски, звуки, ароматы юности. Чарующа магия воспоминаний о молодости, даже если и были ушедшие годы грозными, трудными, сирыми.
… В харчевне старого татарина Равиля, Зойка прожила два дня. После ночного побега, белобрысая Акулька спала на печи больше суток. Зойка начала уже было волноваться: не переборщила ли она с наливкой. Мало того, что растерла крепким напитком девчонку с головы до пят, так еще заставила в себя влить целый стакан. От такой порции и мужик бы свалился! Но белобрысая ожила. Проснувшись, радостно сообщила.
- Ох, и голодная я! Прямо отощала вовсе.
Натрескавшись яичницы с салом, зевать начала.
- А пойду-ка я еще покемарю чуток.
- Ты, девка, погоди валяться! Нам в дорогу нужно собираться.
- Зачем? – Акулька сладко потянулась
- А затем, что в этом доме нас с тобой никто не защитит. В деревню надобно перебираться, поближе к людям. Слыхала, нынче сколько разбойников развелось!
Во дворе новая напасть обнаружилась. Старой клячи с телегой в сарае не было. Видимо, прихватили с собой, патриоты отечества. Возле дров сыскались допотопные сани. Перво-наперво водрузили на них ящик, который обложили меховыми тулупами. Готово спальное место для ребенка! Потом стащили с кладовой, кухни кое-какой провиант. К сожалению, много не помещалось. Позже, когда девчонки останутся без куска хлеба, они будут вспоминать жирные Равилькины закрома, глотая кислую слюну.
А пока закрыли ставни, навесили амбарный замок, спустили пса с цепи и отправились в долгий зимний путь. Вдруг Акулька вся скуксилась:
- Маньку забыли!
- Да, не пойдет она с нами. Кошки к дому привязываются, не к людям.
Но упрямую девчонку было не переубедить. Всхлипывая, она заявила, что останется в этом доме с Манькой и Рексом, а тетенька пусть отправляется одна.
Пришлось Зойке искать кошку. Наконец, мурлыкающую полосатку выволокли из подполья и посадили на сани. Как ни странно, Манька весь путь просидела на тулупе примерной пассажиркой.
Девчонки впряглись в сани. И тянули их, как бурлаки, перекинув веревку через хлипкие груди. Где-то через час, их шаг замедлился, дыхание участилось, а сани стали, словно в два раза тяжелее.
- Я не могу больше, - жаловалась Акулька.
- А давай, будем песни петь, - Зойка сама уже еле держалась на ногах.
Они обе сорвали голоса, выпевая в морозную стынь частушки, припевки. Потом Зойка придумала петь о том, что видели. Это развеселило.
- На дорогу снег ложится,
- А вдали чернеет лес,
- Девка, как лошадка, мчится,
- Почему-то лает Рекс.
Девчонки долго будут вспоминать эту нескончаемую, невыносимо-тяжелую дорогу. Обе тогда поморозили щеки и носы. А на грудине у каждой кровоточила широкая лента, содранной до мяса кожи.
Обе боялись наступления сумерек. Темнота грозила волчьими стаями, разбойничьим посвистом и всякой лесной нечистью. Поэтому шли, шли, шли…
- Вижу! – выкрикнула Акулька. – Вон там темные точки на пригорке, это дома. Ну, кажись, и дотопали.
- Теперь и передохнуть можно!
Эх, сидеть бы, да сидеть на мягком тулупе. Лепешки жевать, молоком
запивать. А потом и конфетку хрустящую на язык положить. Вкуснотища! У сластены, Марьянки, буфетные полки от кульков с орехами, пряниками ломились. Где она сейчас-то? Может, наладится жизнь, и вернутся они с Равилькой в свой зажиточный дом?
- Ну, что перекусили, и в путь! – Зойкин требовательный голос прервал сладкие, тягучие думки Акулины.
- Ты, тетенька, словно железная, - девчонка тяжко вздохнула и впряглась в лямку.
Возле крайнего дома мужик с длинной седой бородой расчищал деревянной лопатой снег.
- Дедушка, здравствуйте! – Зойка попыталась улыбнуться. Но обветренные, обкусанные губы болели и кровоточили, и вместо приветливой улыбки вышла жалкая гримаса.
- Здравствую я, и вам того желаю! – старик оперся на лопату и прищурил светлые глаза под седыми клочками бровей.
- Куда путь держите, девицы-красавицы? А ты, та, что поменьше, никак Ветровых девка? Тебя же Равиль с женкой к себе в сытный двор забрали. Отказались? Аль случилось чего?
- Ниче, не отказались, - Акулька насупилась. – Они воевать ушли. С разбойниками красными, - добавила для убедительности.
- Мы Глафиру Порфирьевну ищем. Ей привет от Архипа, - это уже Зойка повела свою линию.
- И-ей-ей! – старик закашлялся. – Спохватились. Глашка уже полгода, как вечным сном спит.
Зойка растерянно замолчала, лихорадочно соображая, как быть, что предпринять. Пора уже под теплую крышу. Сердце заныло от болезненной тревоги за мальца. Выручила Акулька.
- А кто в Глафирином доме нынче живет?
- Смеешься, кому ее развалюха нужна. В деревне и покрепче избы
пустуют. Людей вихрь какой-то закрутил. Снялись с мест, как птицы. Одного не вразумеют – от судьбы не спрячешься и не убежишь.
- А далеко Глафирин дом? – Зойка чувствовала, что, если беседа затянется еще на полчаса, усталость свалит ее тут же на снегу у чужой калитки.
- Пойдемте, доведу. Беда с вами, шебутными. Чего, спрашивается, дома не сидится, - он крякнул, натянул меховые рукавицы и потянул сани. Девчонки еле поспевали за его крупными, скрипучими шагами.
Домишко врос в землю, как замшелый старый гриб. Дед сбил замок, нагнув голову, вошел через низкую дверь, огляделся по сторонам.
- Все на месте. Кровать, стол. Студено шибко. Печь топить умеете?
Зойка молчала, потому, как даже на слова не было сил.
- Понятно, - старик оказался крепким и проворным.
Пока девчонки стаскивали в избу пожитки с саней, он и печь раскочегарил, и воды натаскал. А, как младенца увидел, оторопел?
- Найденыш, никак? А иначе, какая баба таким соплюхам, как вы, детеныша могла доверить?
Акулька, прыснув в кулак, стрельнула глазами в Зойкину сторону и только тут разглядела, что та, вовсе не тетенька, а такая же девчонка, может, на несколько годков постарше.
- Хорошо с вами, а домой надо. Меня старуха ждет. Год уж лежит недвижимая.
- Возьмите, дедушка! – Зойка протянула кулек с пряниками, чай, сахар.- Дома побалуетесь. За помощь спасибо!
Дед растерялся.
- Чего ж я такого особенного сделал? Считай, внучкам подсобил.
Вскоре дом прогрелся, и, напившись чаю, девчонки заснули мертвецким сном. Обе во сне вскрикивали, стонали, наверное, видели длинную холодную дорогу. Коварная и метельная, она во сне не заканчивалась. И
мучила, и дразнила волчьим завыванием, и обманными огоньками.
Вот в этой деревеньке с названием «Светлый Ключ», в неказистой избушке, и началась сознательная жизнь Андрея Воронкова.
Рос он задумчивым, молчаливым, улыбался редко, да и то очень коротко и как-то криво, лишь одним уголком рта. На ножки встал поздно, а, когда сделал первые шаги, пошел косолапо, подволакивая одну ногу, ту, что пострадала во время дорожной перипетии. Думали, пройдет со временем, но парень так хромым и остался.
В четыре года Андрей застудился, провалившись в полынью на реке. Полез за глупым кутенком, который заигравшись на пригорке, кубарем скатился вниз. Акулька, прозевавшая мальчишкин прыжок, заголосила, как пожарная сирена. Прыгнуть в воду девчонка трусила, плавать она не умела. Да еще от ужаса и холода ноги ее, словно сковало. Столбом стояла и отчаянно орала.
На тот момент Зойка развешивала во дворе белье после стирки. Ни секунды не раздумывая, сиганула в байковом халатике и фетровых сапожках за барахтающимися малышами.
Щенок, светло-рыжий, толстый, как упитанный поросенок, чихнул несколько раз, деловито отряхнулся, да и потопал, переваливаясь на коротких лапах, под теплое лохматое мамкино пузо с торчащими сосками.
Зойку, после погружения в ледяную воду, даже насморк не пробрал.
А мальчишка крепко занедужил. Недели две он метался в жарком бреду. Безутешная Зойка упрямо растирала худосочное тельце медвежьим жиром, капала на воспаленный детский язык травяные отвары. И молилась день и ночь.
Когда весна разгулялась, всполошив дерева, землю, небеса. Андрейка встрепенулся, словно откликнулся на горячие токи природы. Однажды, увидев солнечных зайчиков, пляшущих на стене, он слабо и косенько улыбнулся. Вздохнув, тихо и выразительно произнес:
- Жизнь!
Чем и обрадовал, и огорошил Зойку, сидевшую рядом. Слишком уж в этот момент мальчишка был похож на прозорливого, мудрого старичка.
С этого мгновения Андрей пошел на поправку. Порозовели щеки, заблестели глаза, появился аппетит и силы, чтобы играть, гулять, разговаривать.
Но вскоре новая тревога охватила Зойку. Темные волнистые волосы пацаненка вдруг стали редеть. Мягкие шелковые кисточки прядей оставались на подушке, гребенке, курточке. Чем только не намазывали детскую головенку: луковой кашицей, дегтем, обворачивали распаренными листьями крапивы и лопуха. Все оказалось бесполезным. На голове не осталось ни одного волоска.
Зойка была уверена, что лишенная волосяного покрова голова болезненно чувствительна к температурным перепадам. Перекроив свои юбки и блузки, она сшила дюжину беретиков. Шелковые и сатиновые предназначались для лета, драповые и шевиотовые для зимы. Берет лысый мальчик снимал только, когда ложился спать.
…Советская власть на Урале устанавливалась долго, натужно и с оказиями. Деревенские жители совсем запутались в «политическом моменте», абсолютно, не понимая, что происходит в стране, и кто есть кто.
То, по весенним хлябям примчался отряд конников. Сердитые люди врывались в избы, словно искали кого, не стесняясь, хватали жадными руками все, что глянулось беспокойным глазам. Бывало, и поджигали дома, которые отчего-то не угодили своим экстерьером. Убогая Глафирина избушка не привлекала внимания, словно шапкой-невидимкой прикрытая.
Вслед за конниками плелись по проселочным дорогам длинноволосые люди в рясах и с большими крестами на толстых цепях. Они скандировали заунывные речи, поднимая к небу самодельные иконы, прибитые к деревянным шестам.
Акулька, примкнувшая однажды к темной, медленно двигающейся толпе, потом с ужасом рассказывала Зойке, что люди эти вовсе не из церковных, так как пьют много браги, ругаются нехорошими словами и хулят Господа Бога. Зойка прервала возбужденную девчонку:
- Знаешь, как говорила моя барыня, незабвенная Варвара Аркадьевна, в подобных случаях? В нашем доме пусть пахнет пирогами, а не политикой, пусть музыка звучит, а не агитационные призывы. Так, что, Акулина, оставь мещанское любопытство, и, давай, займемся своими делами. Наша жизнь принадлежит только нам!
- Поняла! – сметливая Акулька притопнула босыми пятками. – Бегу на огород, гряды полоть, потом будем тесто месить. А по улицам пусть хоть с какими флагами ходют. С черными, белыми, красными.
А вскоре полотнища цвета крови затрепетали над крышами многих деревенских домов. Появились и тряпичные алые растяжки с мудреными, еще не всем понятными надписями. «Пролетарии, всех стран соединяйтесь»! «Вся власть – Советам»!
Деревня стала называться Красный Ключ. В просторном доме купца Ситникова, сгинувшем еще раньше в неизвестном направлении, разместился Сельсовет, который возглавил приехавший из Москвы, товарищ Федоров. Это был невысокий, кряжистый блондин, с длинной пшеничной челкой, упрямо падающей на один глаз. Щеки его часто заливал румянец, и, чтобы придать строгость почти девичьему безусому лицу, говорил он отрывистыми фразами, гулко и энергично. Через несколько месяцев к товарищу Федорову приехала семья из Москвы. Жена с годовалым ребенком. Новость эту на порог дома, как всегда, принесла вездесущая Акулька.
- Послушай, что скажу. Знаешь, кто женка нашего главного? Не угадаешь!
Марьянка! Ну, помнишь, с Равилькой жила? Татарин в дороге простудился, да и помер. Архип твой в тюрьму угодил. А в Марьянку
влюбился красный командир. У них в Москве квартира есть. Марьянка сказывала, что на дворец похожа. В деревню их партия послала. Эта Марьянка выбрала по географии, свою родную деревню. Поняла?
- Да, - кивнула головой Зойка. – Только не поняла, а ты куда кофты, да юбки собираешь?
- К Марьянке ухожу. Ей с хозяйством одной не управиться. Отучилась она полы мыть, да кастрюли чистить. У них при московской квартире три помощницы работали.
- Мда? Три служанки говоришь? А зачем же они о каком-то равенстве говорят? – Зойка подошла к окну. – А, впрочем, не желаю об этом думать. Вон, какой август жаркий. Бабье лето – любимое время Варвары Аркадьевны.
- Ты о чем? Я уже тебя выучила. Если ты свою барыню вспоминаешь, значит, на меня сердишься. Марьянка меня шибко уговаривала, а товарищ Федоров сказал, чтобы я рассматривала предложение, как приказ партии.
- Рабы не мы, мы не рабы. Где же я такое прочитала? – Зойка вдруг рассмеялась и начала помогать девчонке укладывать вещи.
- Ну вот и все, - Акулька огляделась по сторонам. – Я буду к вам в гости приходить, - она подскочила к Андрейке, который сидел за столом и увлеченно рисовал. – Гостинцы приносить буду, тебе, Дюша, - она звонко поцеловала мальчика в обе щеки. – У Марьянки цельный мешок вкусностей привезен. Там и халва, и пастила, - Акулька облизнулась. – Побегу я…
В доме стало тихо, лишь жужжали две оголтелые осенние мухи, бьющиеся в оконное стекло. Зойка, сама не понимая отчего, расстроилась и загрустила. Не хотелось ничего делать, ни суп варить, ни кружева вязать, ни читать.
- Ну, если логически подумать, что произошло-то? Ушла Акулина к другим людям. Верно говорят, что рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше! Вот и догадалась девчонка, что в том крепком доме и сытнее будет, и
спокойнее. Ну и что с того, что три года, как сестры родные жили. А, может, это только ей, Зойке казалось, что меж ними лад и понимание. Акулькино сердце, видимо, молчало. Разве так легко отрываешься от тех, кого любишь? Мешок сладостей…, - Зойка вздохнула, покачала головой, будто отгоняя невеселые размышления.
- Зоюшка, - мальчик в берете, в рубашечке, расшитой васильками, подошел к ней, обнял и прошептал на ухо, - давай простим Акулину. - Серые глаза его были темны и серьезны. - А я тебя никогда не оставлю.
В сентябре товарищ Федоров сам лично обошел все избы и объявил, что освобожден дом бывшего попа, а ныне врага революции, отца Владимира. И теперь в просторных хоромах, очищенных от мракобесных икон и книг, поставлены лавки для школьных занятий.
Зоя Феофановна Голубева, как самая грамотная сельчанка, была назначена учительницей. Теперь по утрам, Зоя в строгом темном платье, чтобы «никаких кружавчиков, цветочков, украшения – это буржуазные пережитки», с книжками подмышкой спешила в класс, где ее ожидали дети из трех окрестных деревень. Рядом с семилетками сидели их пятнадцатилетние сестры и братья, пытающиеся выучить буквы алфавита.
Андрейку оставить дома было не с кем, поэтому он с утра до вечера пропадал в школе. К пяти годам мальчишка уже хорошо читал и писал, обогнав в знаниях тех, кто был значительно старше его.
Сердобольные деревенские ребятишки опекали и любили толкового, серьезного малыша. Однажды новенький, упитанный мальчик, сынок очередного партработника, откомандированного из столицы в село, дерзнул пошутить по поводу не совсем обычной внешности Андрея. Особенно смешной ему показались лысая, как мяч, голова и кривая походка.
В тот же день самые отъявленные двоечники и бесшабашные хулиганы подкараулили толстяка-насмешника и крепко помутузили, пригрозив, добавить еще, если кому пожалуется.
По субботам Зоя Феофановна шла давать уроки к Федоровым. Андрея хозяйка запретила приводить:
- Не хочу, чтобы моя Анютка с уродцем водилась. Спать будет плохо, - так и заявила, глядя беззастенчиво на парнишку.
Обижаться всерьез на Марьянку Зоя не умела. Отчего-то ей было больно и страшно за судьбу этой женщины, так легко меняющей свои женские привязанности. Равильку искренно любила, а помер он, тут же сердце другому отдала. И опять в счастье и довольствии живет. Гордится мужем, ребенком, домом.
Муж же, Иван Семенович, человеком оказался беспокойным.
- Мне нужно стремительно наверстать упущенное, - втолковывал учительнице при первой встрече. – Сначала гусей пас, потом матросил, ну, а как революция накатила, так и понесло меня. Некогда учиться было. А страсть, как хочется побольше о мире узнать! – пророкотал он громко и отрывисто, для убедительности грохнув кулаком по столу, как любили делать многие ораторы тех лет.
- Я попрошу вас на моих занятиях не кричать, не кипятиться, а внимательно слушать, что буду говорить, - Зоя умела быть строгой. – А пока устроим небольшой экзамен.
Как выяснилось, председатель сельсовета читал по слогам с трудом, с грамматикой вообще была беда. Он умудрялся делать по две-три ошибки в самых простых словах. Только от одного вида чистого листа этот человек терялся. А, уж, если нужно было накарябать сущую безделицу, он покрывался испариной, краснел и готов был разреветься от своей беспомощности.
- Ничего, ничего, все получится, - маленькая стриженая учительница с ласковым терпением объясняла великовозрастному ученику падежи, склонения, знаки препинания.
Она отказывалась проводить очередной урок, если не выполнено
домашнее задание. Часто и строго проводила диктанты. И, не щадя самолюбия главы сельсовета, порой выводила единицы. Он надувался, пыхтел обиженно, хмурил пшеничные брови.
- Я ведь вместе с вами переживаю. Ваша отметка, она и моя. Значит, плохо учу. Будем вместе стараться, - Зоя успокаивала ученика, как могла.
Подобные учительские слова очень злили Марьянку.
- Вань, да что ты терпишь! Стукни кулаком по столу. Ты большевик, партиец, тебе власть дадена, а она тебе колы да двойки лепит, как голытьбе какой. Пойдем лучше пообедаем. Акулина нынче блинов напекла. А селедка жирная, с молокой. Ой, пора, уже слюнки текут.
Зоя Феофановна медленно собирала книжки, тетради, долго меняла обувку в сенцах. И всякий раз короткая стыдная мысль билась в висок: «А вдруг забудут»?
Унизительно и неловко было ожидать, как хозяйка, словно лениво позевывая, произнесет:
- Акуша, харчи учительнице выдай! – и ехидненько добавит, - она так старалась. Вон моего муженька уморила. Ни жив, ни мертв человек от грамоты, никому не нужной. Развели баловство!
Акулина, теперь как-то по-особенному нарядная, сияющая розовыми щеками, как булочка, сахарным сиропом смазанная, по-кошачьи щурила светлые глазки.
- Здесь от завтрака каша гречишная осталась, селедочные головы, хлеб вот подсох немного. Если нужно, там в кладовой картохи, морквы набери. Руки не хочу пачкать. Подсолнушное масло будете отливать сегодня из бочки? Пахучее шибко.
Пунцовая от своей нищенской роли, Зойка кивала головой, тихо произнося:
- Благодарю! Благодарю! – и, словно оправдываясь, добавляла, - мне ведь и Лукича подкормить нужно.
Как-то незаметно пришли в деревню крутые времена. Щупальца ненасытной продразверстки протянулись и в глубинку. Непонятные люди, бойко разглагольствуя о нуждах молодой страны Советов, сметали из запасливых крестьянских изб, амбаров, подполов все подчистую. Особенно тяжко приходилось многодетным семьям. Зойка уже и не спрашивала отощавших, бледных женщин, почему их дети перестали посещать занятия.
- Я здесь, я здесь! – звенел среди берез мальчишеский голос. Какая бы погода не случалась, Андрей караулил Зою на улице.
Она нарочито хмурилась:
- Ну, что ты опять два часа подряд, как маятник, туда-сюда ходил? К ребятам бы знакомым зашел. Вот, что ты делал один?
Он пожимал плечами и неизменно отвечал:
- Думал, а потом ждал, и опять думал.
- Мыслитель ты мой! – Зойка сжимала холодную мальчишескую ладошку. – Ну, что пойдем навестим деда?
Дед Лукич, тот самый крепкий, приветливый старик, что встретил когда-то обмороженных Зойку и Акульку на деревенской окраине, жил теперь один. Похоронив жену, и уже не веря, что от сыновей, забритых в солдаты, будут какие-то вести, он очень хандрил в своем стариковском одиночестве.
- Проснусь ночью и думаю, как же так, мир такой огромный, где-то и черные кожей люди живут, и узкоглазики по-азиатски лопочут, а я никому не нужен. На сынков хотел бы хоть одним глазком взглянуть. Чья порода в них все-таки верх взяла…
Когда-то зажиточный крестьянин, сейчас Петр Лукич откровенно бедствовал. Бесцеремонные молодчики в кожаных куртках увели из двора всю живность: лошадь, корову, кур, уток. Они же подчистили и все запасы огородные.
- Тебе, старый гриб, давно пора лежать на кладбище. А ты еще норовишь от Советской власти вонючий картофель спрятать, - рыжий маленький
человек тыкал в грудь старика маузером. – Дровишки-то у тебя в сарае, чьи? Знамо дело, краденые. Лес народный, а ты ишь для себя расстарался. Какие чурочки березовые наколол! Еще против слово пикнешь, на тюремные нары живо засажу.
Свой учительский паек Зойка делила на две части: старику и мальцу.
- А я сыта, меня там обедом накормили, - беззастенчиво врала, отворачиваясь от чугунка с рассыпчатым дымящимся картофелем.
- Тогда и я есть не буду, - Андрюшка откладывал ложку. – Я давно заметил, когда ты сытая, у тебя щеки розовые, а сейчас ты белая-белая.
Петр Лукич одобрительно хмыкал.
- Понятливый парень растет. Душа нежная, отзывчивая. Ох, и трудно ангелам в нынешней безбожной жизни.
Зимой, когда рано темнело, Зойка с Андреем оставались ночевать в теплом доме старика.
- Проснусь ночью, слышу, вы за стенкой копошитесь, и сердцу легче становится. Не должен, ох, не должен жить человек один.
А ближе к весне все-таки решили, что пора Зое с мальчиком навсегда перебраться к Лукичу.
- Лачуга ваша совсем гнилая стала. Тепло не держит. Потому вы и кашляете, как только ветры задуют. А у меня дом крепкий, справный. Хоромы! Для невесток, внуков строил. А вон, как все обернулось.
- Ну, конечно, Петр Лукич, - вовсе не возражала Зойка. – Вместе нам и теплее, и сытнее будет. Да, и Андрей к вам привязался. Вы для него самый лучший друг.
Собралась Зойка быстро. Откуда добру было копиться?! Лукич поставил котомки на телегу и, задрав голову, важно катил перед собой дребезжащую колымагу. Зоя Феофановна в одной руке несла заветную шкатулку своей Варвары Аркадьевны, в другой коробку, в которой лежали три шляпки разного цвета. У Андрея за пазухой шевелились два котенка, очередной Манькин приплод. Полосатая мамаша, тощая и голенастая, бежала следом и с возмущением громко мяукала.
- Васильев! Что все это значит? – на крыльце сельсовета стоял один из московских посланников партии большевиков и курил папиросу.
Петр Лукич поклонился.
- Здравия желаю! Мне показалось, вы меня о чем-то спросили?
- А ты уже и свою фамилию забыл?
- Нас, Васильевых, когда-то здесь много проживало.
Большевик выплюнул изжеванную папиросу себе под ноги, крутанул каблуком сапога.
- Ты зубы-то мне не заговаривай. Что, Голубева у тебя жить собирается? Говорят, что в ее избе уже и окна вы заколотили.
- Да, надумали так. Вместе нам будет лучше.
- А документ-то у тебя имеется? – ехидно поинтересовался москвич.
- Какой-такой документ?
- Справка, где написано, что сельсовет разрешает проживание посторонних лиц по данному адресу.
Старик встал, как вкопанный.
- Ошибаетесь вы, товарищ. Дом мой, мозолями выстраданный. И при чем здесь Совет.
- О том, что был твой, можешь, забыть. Видно, ты не понимаешь, сути пролетарской революции. Все добро в стране теперь народное. На общем собрании активистов будем решать, кого разместить в доме. Тебе одному слишком в нем просторно, это верно.
- Что? – взвопил Лукич. Лицо его от гнева пошло розовыми пятнами. – На этом месте мои предки всю жизнь прожили, мой батя дом начинал, потом мы с братьями каждое бревнышко обласкали… А вы говорите, чужие люди будут жить…
- Мало ли что было прежде. Царь тоже во дворцах жировал, теперь
музей будет. Порядки нынче иные, запомни.
- Да плевал я на ваши порядки, - старик круто повернулся спиной к управленцу. – Пойдем, Зоя!
С крыльца вслед грозно прозвучало.
- Со словами поосторожнее. Видали мы таких храбрецов!
Племя советских чинуш-бюрократов еще только зарождалось. В чванливых головах зрели мутные планы по созданию системы унижения человеческой личности при помощи всесильных бумажек с высокопоставленными закорючками и чернильными штампами треугольных и прочих штампов.
Если бы не веское слово самого Федорова, ученика Зойки, неизвестно, где и с кем пришлось бы коротать свои дни Лукичу. В Красный Ключ хлынула волна переселенцев из южных районов. Местных жителей уплотняли, подселяя в их комнаты, кухни, сараи многодетные татарские семьи.
Через год по деревне зашептались, что Федорова Москва отзывает, и на его место уже назначен некто Чуркин, человек твердый, решительный, которому по плечу «планов громадье». Когда Зоя Феофановна в очередную субботу пришла заниматься с великовозрастным учеником, поняла, слухи ненапрасны. Среди раскрытых чемоданов, объемных узлов суетились раскрасневшаяся Марьяна с Акулиной.
- Меня тоже с собой берут! Я уже и косу обкорнала на городской манер. Красиво, да? – девчонка гордо тряхнула головой с льняными волосами, гладко зачесанными за уши.
- Жаль, - вздохнула Зойка. – И тебя, и твою косу. Моя тетка мне говорила:
« Где родился, там и пригодился».
- А ну вас! – Акулина махнула рукой. – Все время вы чьи-то слова припоминаете.
- Не чьи-то, а мудрых людей. У кого, как не у них, жизнь учиться
понимать!
- Приветствую, дорогую учительницу! – в дом, как всегда шумно, с громким хлопаньем дверей, вошел хозяин. - Вот такие дела, Феофановна, в первопрестольную отчаливаем. Будете теперь нового начальника образовывать. Мы, большевики, все малограмотные, - он зычно захохотал.
- Вы все шутите, - строго произнесла Зоя Феофановна, - а я вот переживаю, что мы с вами плохо отработали отрицание с глаголами.
- Так, я же хитрый, - Федоров залихватски подмигнул ей, - ничего отрицать не буду, только соглашаться. Ну, а, если всерьез, Зоя Феофановна, - продолжил он уже другим голосом, - то очень вам благодарен за науку, за строгость вашу учительскую. Я рядом с вами и сам немного другим стал. Поэтому готов выполнить на прощание любую вашу просьбу.
Замерли в дверных проемах домочадцы. А ну, интересно, о чем попросит эта чудаковатая учительница-замухрышка? На серьги, бусы, шелковые отрезы пусть не раскрывает роток, Марьянка и сама любительница наряжаться. Может, захочет в Сельсовете служить? Так, там Петухова окромя москвичей и своей родни никого близко к порогу не подпускает. Мешки с мукой и крупой, уже тоже по людям расписаны, по солидным и важным, не чета этой-то. От нетерпения хозяйку жажда охватила. Одним махом выдула кружку кваса.
- Не стесняйтесь, Зоя Феофановна, - подбодрил Федоров покрасневшую учительницу.
- Спасибо за слова благодарности. Честно признаться, мне и самой было интересно с вами заниматься. А попросить я вас давно уже хотела перевезти из вашей горницы фортепьяно в школу. Нельзя на инструменте, как на комоде, горшки с цветами держать, баночки и флакончики с кремами и духами. На фортепьяно играть нужно, а дети петь будут.
- А что вы мне раньше не сказали! – Федоров смахнул одним движением руки все нагроможденье статуэток и склянок, откинул крышку.
- Прошу! Изобразите что-нибудь. Ну, например, вот эту, - он гулко откашлялся и пробасил: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Глаза певца сверкали, грудь развернулась, голос тяжелой волной бился в закрытые окна.
Никогда больше не услышит Зоя такого проникновенного и искреннего исполнения этого обманного, как гипноз, дурманящего, как зелье, гимна бедняков. Да, и самого певца Зоя больше уж не увидит. Совсем скоро Федоров будет расстрелян, как враг народа. Жена его, жизнелюбивая сластена Марьянка, умрет от истощения и туберкулеза в грязном лагерном бараке на Крайнем Севере. Дочь их Аннушка будет работать сиделкой в доме для душевнобольных, а потом станет и сама пожизненной пациенткой палаты номер шесть.
Но об этом еще не догадывалась ни одна душа на Земле. Марьянка укладывает меховые шубы, собачится с Акулькой из-за опрокинутой банки с вареньем.
- Руки у тебя две кочерги худые. А то тебе не ведомо, как мы с Анюткой клубничку в сахаре любим? Ох, дождешься, оставлю тебя здесь. Москва размазней не признает.
Акулька кидается в слезы, за ней громко ревет черноволосая, пухлогубая, как две капли воды, схожая с матерью, Анютка.
Федоров на улице, за калиткой, попыхивая папироской, наблюдает, как два худосочных мужика грузят пианино на лабазную телегу.
- Осторожнее, ребята! – Зоя Феофановна набрасывает на сверкающее под солнцем лакированное чудо старое ватное одеяло.
Колымага, как причудливый айсберг, медленно плывет по улицам деревни. Бабьи головы выглядывают из-за заборов.
- Слона что-ли в школу везете?
Сиреневым шарфом летят над лесом сумерки.
Петр Лукич оторвал очередной листок календаря.
- Слава богу, еще один день прожит.
Новый председатель, присланный из центра, на первой сходке активистов заявил.
- Я человек дела. Презираю лодырей и пустобрехов. Поднимать коллективное хозяйство будем сообща. Работать обязаны все – бабы, старики, дети. Кто против?
В помещении Красного уголка сельсовета повисла зловещая тишина. В глазах сельчан застыл отчего-то ужас. Человек, стоявший перед ними был похож на хищного орла, выряженного в военный френч и брюки-галифе, заправленные в сверкающие сапоги.
- Ну, товарищи! – цепкий взгляд круглых черных глаз над крючковатым носом охватил всех разом. – Тогда за работу! - он дал короткую отмашку рукой, и бывший барский свинопас Ванька Брюхов дребезжащим голосом запел.
«Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут», - все встали и подхватили песню, еще недавно исполняемую шепотом кучкой заговорщиков.
Чуркин прищурился на мальчишку в полотняном берете. Пацан не пел. Мало того, он крепко сжимал губы, словно опасался, что непонятный ураган, охвативший всех присутствующих, закрутит и его в поющую толпу.
« И как один умрем в борьбе за это!»- огнем полыхали глаза женщин и мужчин, страстно поющих энергичные куплеты.
Кивком головы Чуркин попытался подбодрить бледного пацана. Дескать, давай присоединяйся к хору. Мальчишка отрицательно покачал головой.
Не был Воронков ни октябренком, ни пионером, и в Коммунистический Союз молодежи заявление не подавал.
- Состояние здоровья не позволяет находиться среди крепких, энергичных, - говорил всякий раз, заикаясь, когда его отчитывали за отлынивание от общественных дел. Вздыхал, а в серых глазах плясали горячие искорки дерзкого неповиновения. Но взгляд к делу не пришьешь!
Трудоголик Чуркин не щадил ни себя, ни других. От зари до зари пахали все. В прямом и переносном смысле.
Три прежде неказистые деревеньки слились в большой колхоз. Перекинулись через речку мосты, по дорогам, засыпанным гравием, затарахтели грузовички. Появились новые каменные строения. Школа, Дом быта, магазин в два отдела – продукты и промшвейторг.
«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» - с самого утра бравурные мелодии звучали из воронок репродукторов, установленных на улице Ленина, Сталина и всех двенадцати Советских.
Зоя Феофановна ныне проживала на 8-й Советской. В школе она уже не преподавала.
- Плохо вы подкованы политически, - заявил ей Чуркин. – Крест на шее носите, как старуха-богомолка. Икону опять же у вас в доме видели. Чему вы, спрашивается, можете научить строителей коммунизма? Книги вслух читаете… на иностранных языках. Учтите, - он скрипнул зубами, - не потерплю в своем хозяйстве шпионок.
Андрей, после того, как Зоя передала ему слово в слово разговор с председателем, помрачнев и совсем замкнулся.
Из Москвы разлетелось по глубинкам постановление о поднятии культурного уровня населения. В старой церкви, давно уже под склад приспособленной, решено было открыть кинотеатр. Этот вид искусства очень уважал вождь страны Советов.
Чуркин разрешил Зое Феофановне устроиться в новый очаг культуры билетершей, а Андрея послал в районный центр на краткосрочные курсы киномехаников.
- Здесь хоть от него толк будет. А то хромает, заикается. Ни одно мужицкое дело не вытянет.
Трещал аппарат, с полотняного экрана белозубо улыбалась Любовь Орлова. Завороженные чужой красивой жизнью сельчане даже забывали про принесенные с собой семечки и леденцы. Один и тот же фильм с удовольствием смотрели по несколько раз.
В любой самой трудной жизни есть свои радостные мгновения. Инстинкт выживания дарует человеку ценнейшее качество – находить положительные эмоции в веренице беспросветных будней.
Для Зои Феофановны и Андрея отдушиной всегда были книги. Библиотека в их доме собралась приличная. Еще при первом председателе в деревню свозились книги из барских усадеб со всей области. Были здесь и французские романы на языке оригинала, от них исходил аромат сладких духов, а между страниц попадались засушенные цветы.
Страницы немецких философов зачастую были даже не разрезаны. Зато сборники стихов выглядели читаными-перечитаными, на полях встречались легкие карандашные пометки в виде вопросительных и восклицательных знаков.
Когда жив был Петр Лукич, то Зоя часто по вечерам читала вслух. Старик, бывало, и засыпал под мерный ритм звуков. Утром обиженно интересовался:
- Что там дальше-то произошло? Небось, без меня всю историю вычерпали?
Но вот уже несколько лет покоился добродушный Лукич на кладбище рядом со своей женой под раскидистой березой.
Странная история случилась с дедом. По весне завезли в поселковый магазин несколько коробов с душистой подсолнечной халвой. В длинную очередь за редким лакомством пристроился и Лукич. Вот уж обрадует он сегодня Зою и мальца, когда к вечернему чаю развернет промасленную бумагу. С этими сладкими мечтами простоял он часа два.
Наконец, продавщица Клавка, рыжая, носатая, с рыбьими водянистыми
глазами, девка плюхнула темный шматок халвы на весы.
- Эх, Лукич, бумага закончилась, найдется во что обернуть?
Старик развернул газету, которую прихватил из дома на всякий случай. Сладкая жирная глыба упала точнехонько на портрет усатого вождя.
- Ой! – испугалась Клавка, - прямо на лицо попала.
- Да и ладно, - спокойно рассудил Лукич, - не икона же, - аккуратно завернул, проверил все уголки, чтобы ни крошки не просыпалось, и довольный своим приобретением поковылял к дому.
Через день Клавка исчезла. Кто-то шепотком проболтался, что ночью опять кружила по деревне машина из города. Следом за продавщицей увезли трех человек, стоявших в «сладкой» очереди рядом с Лукичом. А старика обнаружили в лесу мертвым с запекшейся бурой ранкой посреди лба.
Зачем он отправился в мокрый весенний лес в домашней рубахе? Почему в то время, когда Зоя и Андрей крутили в кинотеатре по третьему разу комедию, кто-то побывал в их доме, перетряхнув все книжки и тетрадки? Спросить не у кого. Да и нельзя. Давно уже во всех избах повисло угрюмое молчание. Люди стали бояться неосторожных слов. Не доверяли ни соседу, ни жене, ни сыну. Разоблачения пресловутых «врагов народа» следовали одно за другим.
И неизвестно в какие лета канул бы этот запуганный, замордованный, безгласный народ, если бы не бросил ему вызов несостоявшийся художник с косой темной челкой над узким лбом.
Как не парадоксально звучит, но именно война, страшная, уродливая, как все войны, встряхнула русскую душу. Поднялся с колен, выпрямился в свой могучий рост и, выкатив мощную грудь, ринулся в бой за свое отечество, русский богатырь.
Военкоматы были переполнены добровольцами. Те, кого браковали по здоровью или возрасту, сквозь слезы отчаянно твердили: « Все равно убегу
на фронт»!
Зато Зойка и не пыталась скрывать радость, когда Андрей вернулся с призывного пункта. Он не стал рассказывать, как моложавый, с лоснящимся лицом человек в погонах, увидев Воронкова, презрительно процедил:
- Таких, как ты, в древней Спарте умерщвляли еще в младенчестве, бросая в пропасть. Тоже мне нашелся, защитник! Следующий! – гаркнул военноначальник.
Зоя всегда расстраивалась, услышав что-нибудь подобное, потому, как считала, что все Андрюшины болячки от ее собственного недосмотра. Тут уж ему приходилось в буквальном смысле утирать женские слезы, и повторять в который раз, что только глупые недалекие люди судят о человеке по внешним данным. И по сути, лично его, вообще не волнует и не задевает чужое мнение.
- Ты, правда так думаешь, правда? – зареванная Зоя улыбалась. – Мудрец, ты мой философ!
На Урал новости с фронтов доходили с опозданием, чаще всего их привозили в эшелонах эвакуированные. Переполненные составы все шли и шли на Восток.
Зойка с Андреем повадились ходить на станцию каждую пятницу.
- Ленинградцы есть? – звонко выкрикивала маленькая женщина в шляпке, в светлой блузочке, расшитой по воротничку синими васильками.
- Наверное, вы нас встречаете? – откликнулся однажды на ее призыв высокий, плечистый мужчина в сером плаще и фетровой шляпе. На его красивом худощавом лице выделялись опушенные темными ресницами голубые глаза. Но были они такими грустными и усталыми, что у Зойки от жалости заныла душа.
За спиной мужчины пряталась крепенькая девочка в красном берете. Этот девчоночий головной убор тоже зацепил сердце Зойки. Сколько подобных шапочек сотворяла она для полысевшего мальчика. Их и сейчас в
комоде целая полка. Теперь Андрей, лишь иногда прикрывал голову. «Стыдиться нужно отсутствия мозгов, а не волос».
- И, как же тебя зовут, Красная шапочка? – ласково обратилась Зоя к приезжей.
- Саня! – ответила девочка хмуро. – Только не зовите меня Шурочкой, не терплю сюсюканья.
- Какие мы серьезные, - покачала головой Зоя. – Что ж, буду очень рада пригласить вас в гости.
- А нам не в гости, нам на проживание нужно. Временно, пока война не кончится, - тихо добавила Саня, - мы эвакуированные.
- Вот для вас у меня как раз и готова комната.
По дороге ленинградец, Валентин Валентинович Медведев рассказал, что он актер драматического театра, на фронт его не взяли из-за врожденного сердечного недуга. Александра его племянница, она закончила пять классов.
Гостей вышли встречать все обитатели дома – рыжий лохматый пес, полосатый кот и пестрая курочка.
- Сколько душ живых! – Саня присела на корточки, словно хотела всем зверюшкам посмотреть в глаза. – А у нас в Ленинграде так пусто. Кажется, весь город умер, - она шмыгнула носом, готовая разреветься от всколыхнувшихся воспоминаний.
И здесь голос подал Андрей, который всю дорогу, молча, нес чемоданы приезжих.
- Санек! Со зверьем нужно познакомиться. Первым подам лапу я, - он скорчил уморительную гримасу, став похожим на доброго пса. – Дюша, ав, ав!
Девчонка хихикнула.
- А теперь следующий! – Андрей легонько присвистнул.
Рыжий пес положил лапы девочке на плечи и лизнул щеки горячим шершавым языком.
- Джек! Тебя, как джентльмена попросили лишь представиться, а ты сразу целоваться полез! Влюбился с первого взгляда?
Все заулыбались. Именно так и мечталось Зое, чтобы порог ее дома люди переступили с улыбкой, с легким спокойным сердцем.
В комнатах все сияло чистотой и особым уютом, который умела создавать затейливая рукодельница. Шторы на окнах топорщились пышными оборками, изящные салфетки освежали немудреную мебель, на полочках красовались вазочки с причудливыми букетами из веток, листьев, цветов.
- Хорошо у вас! – ленинградец попросил пожарче натопить печь, и теперь, вытянув длинные ноги, прихлебывал горячий чай из кружки и блаженствовал. – Я думал, что уже не отыщу местечка, где тихо, спокойно и тепло.
Санька спала в обнимку с полосатым Васькой.
Вот так и начали коротать дни и ночи. В сентябре Саня пошла в школу, где за партами рядом с поселковыми ребятишками сидели москвичи, ленинградцы, минчане. Валентин Валентинович вызвался вести уроки истории. И делал это мастерски, превращая каждый урок в спектакль. В старой церкви кино уже не крутили, там была организована мастерская, где Зоя Феофановна вместе с другими женщинами шили рубахи и кальсоны для солдат. Андрей работал на заводе в районном центре. Уезжал ни свет, ни заря в понедельник и возвращался почти ночью в пятницу. Всю неделю работники ели и спали на полу в цехах.
Под новый год Андрей притащил из леса красавицу-елку. Субботним вечером они с Саней устроились мастерить елочные игрушки. Саню все тянуло вырезать из картона самолеты и танки.
- Какая же ты барышня? – подтрунивал Андрей, - девочки любят бантики, цветочки, бабочек.
- Знаешь, - подняла серьезные глаза Саня, - мне иногда кажется, что я
вовсе не девочка. Как будто бы во мне спрятался мальчишка, так трудно объяснить, что я чувствую, - она замялась.
Вдруг в эту короткую паузу ворвался резкий стук в дверь. Кто бы это мог быть? Зоя раньше двенадцати из пошивочной мастерской не возвращалась, Валентин Валентинович ушел играть в шахматы к инвалиду Прокопьичу, он иногда и ночевал там. Да, и потом, с чего бы стали свои люди в дверь колошматить!
Быстрая Саня шмыгнула к двери, задиристо выкрикнула:
- Кто честной народ по ночам пугает?
Подошел и Андрей. Хромать он стал заметнее, сказывалась работа у станка по пятнадцать часов на ногах.
В резко отворившуюся дверь ввалилась необъятных размеров женщина.
- Ох, намерзлась, ох устала, - она начала развязывать платки, намотанные сверху шубы. Когда она рассупонилась, стало понятно – гостья беременна.
Подхватив круглый живот, женщина затараторила.
- А, где же Зоя? А вы значит ее семья? Неужели эта девчонка, ее дочка? Не похожа! А ты, - она бесцеремонно уставилась на Андрея, - по фигуре и глазам вроде старик, кого же ты мне напоминаешь? Ой! Ой! – женщина вскрикнула. – Началось! Рожу сейчас, рожу!
- Саня, быстро беги за Марьей Ивановной, потом в пошивочную за Зоей.
Девчонка недовольно натянула меховую шапку, пальтишко, сунула ноги в валенки. За спиной стонущей женщины высунула язык.
- Врываются чужие люди, нашу жизнь нарушают.
Андрей сверкнул глазами.
- Не рассуждать!
В Красном Ключе осталась одна фельдшерица, бабка Маня. По возрасту, старухе за семьдесят перевалило, медсестрой на фронт ее не взяли, хотя шибко просилась. Вот и лечила она зубы, глаза, животы ребятишкам, да бабам.
- Белены ты, девка, объелась? – ответила на призыв Сани пойти помочь роженице. - В нашем краю ни одной брюхатой молодухи не припомню. Да, и мужики все по окопам. Не мешай мне спать, - седая старуха, кряхтя забралась на кровать.- Дверь, смотри, крепче прикрой.
- Эх вы, а еще медицинский работник! – топнула Санька крепкой ножкой в мягком сером валенке.
К старой церкви девчонка шла уже, не торопясь.
Зоя, увидев Саню, улыбнулась.
- Помочь пришла? Смотри сколько у нас твоих подружек рядом с мамами сидят. Вон Кира тесемки пришивает, Аленка воротнички утюжит.
- Я не умею
- Любое дело с этих слов начинается! – рослая женщина в синем халате потрепала Саню по плечу. – Ну что, записываешься в нашу бригаду?
- В следующий раз, - засмущалась Санька.
- Зоя, можно тебя на парочку слов?
- Ну говори, надумала, что дарить будем нашим мужчинам. Под елку положим, они же все мальчишками остаются до самых седых волос.
- У нас дома тетка чужая.
- Кто?
- Не знаю. Сказала, что родит сейчас.
- Что же ты сразу не сказала! Нужно к Марье бежать.
- Да, была я у нее. Она спать легла.
- Девочки, я скоро вернусь!
Зоя быстрыми мелкими шажками частила по вечернему синему снегу.
- Я так быстро не могу, - капризничала Саня.
- Можешь, можешь! А куксишься потому, как боишься чего-то
- А вдруг девочка родится, такая же милая, как ты!
- Нет уж, пусть лучше мальчик.
Почему-то дверь их дома была заперта. Пришлось через сугроб
пролезать к окну.
- Дюша, это мы! – Зоя легонько согнутым пальцем постучала по стеклу. – Странно, не слышит, что-ли?
- А, может, он ее куда-нибудь отвел? – Санька пыталась заглянуть в щелочку между занавеской и деревянным откосом. – Из-за твоих любимых кружавчиков ничего не видно, - проворчала сердито. – Пойдем, еще дверь поторкаем.
Наконец, звякнула щеколда. Андрей в простыне, завязанной сзади на шее узлом, на манер большого фартука, вытирал руки.
- Ну вот и все! – он улыбнулся, глядя на притихших Зою и Саньку. – Девочка родилась. Пуповину перевязал. Послед вышел.
- Что? – выдохнула Зоя, - ты принял роды?
- Другого не оставалось. Не зря, наверное, французские романы читал. Там найдешь все физиологические подробности деторождения. Нужно было только от себя отрешиться и войти в соответствующий образ. Вот я и сказал сам себе, а заодно и женщине, чтобы ей было спокойнее, что я доктор. Мы оба в это поверили. И поэтому все завершилось благополучно.
Пришлось, правда, Зоюшка, твою постель занять. Да, вот белье немного испачкалось.
- О, каких ты пустяках говоришь, - отмахнулась Зоя. – Нет, подумать только, ты принял роды! Точно в тебе живет память генов. Дед и отец врачевали.
Из-за двери послышался слабый голос:
- Доктор, попить бы чего кисленького, губы пересохли.
Зойка, скинув шубейку, на цыпочках прокралась вслед за Андреем. Выглянув из-за его спины, она с любопытством уставилась на роженицу. Не может быть! Да, это же Акулина. Она, как будто и не изменилась вовсе. Льняная челка, крупные конопухи по щекам. Зойка в смятении попятилась назад.
- Узнала? – шепотом спросил Андрей, затворив за собой дверь. – Пусть отдыхает, потрудилась она знатно.
Ранним утром весь дом проснулся от требовательного младенческого крика.
- Что это за будильник у нас появился? – с недоумением поинтересовался сонный ленинградец, который вернулся из гостей поздно ночью и ничего не знал.
К завтраку вышла и Акулина в байковом цветастом халате, шерстяных носках, худая и бледная.
- Ешьте, ешьте, - Андрей пододвинул ей тарелку с пшенной кашей. – Это полезно для лактации.
- Доктор, - Акулина склонилась к уху Андрея и что-то стала ему шептать.
Он нахмурился.
- Ситуацию понял, нужно полистать специальную литературу.
Валентин Валентинович воскликнул:
- Кто-нибудь мне объяснит, что происходит. Я, словно на сцене, в спектакле, в котором не знаю ни сюжета, ни героев, а зрители ждут от меня реплик.
Вмешалась Саня.
- Объясняю. Вчера эта дама ввалилась в наш дом. Такая пышная, живот в полкухни. Ничего толком не объяснила, начала ойкать и вскрикивать: «Рожу, сейчас рожу». Ну, я побежала к Марии. Она уже спать ложилась и вообще мне не поверила. Словно мне делать нечего, как только глупо шутить. Потом я пошла к Зое. Работницы решили, что я пришла учиться шить. Короче, тянули резину. А в это время наш Дюша уже все уладил. Вот такой сюжет. И для тебя нет ни одной реплики.
Тут рот открыла Акулина.
- Что ты сказала? Неужели этот дяденька и есть тот самый Дюшка-Андрюшка, которого я нянькала? Ой! – она прикрыла рот рукой. – А я-то впрямь поверила, что он доктор настоящий. Знала бы, ни в жисть не стала оголяться. Артист!
- Да еще какой! – воскликнул Валентин Валентинович. – Андрей! – старый артист встал и патетично воскликнул, - так великолепно, а главное убедительно сыграть роль может лишь гений от театрального искусства. Считай, что ты уже зачислен в нашу прославленную труппу.
- Да, ну вас! – сморщила нос Санька. – Еще война не кончилась, а вы про театр вспоминаете. Давайте подумаем, как девочку назовем.
Все посмотрели на Акулину. Она что-то замешкалась, начала теребить край скатерти, покраснела, опустив глаза, потом тихо сказала:
- Отца звали Женей, пусть и она носит это имя.
- За Евгению! – артист поднял стакан с морковным чаем, так изящно и торжественно, будто в его руке был хрустальный фужер с шампанским «Мадам Клико».
Позже Акулька коротко поведала Зое о своем горько-сладком житье-бытье в Москве.
- Когда хозяина и хозяйку увезли, в их квартиру въехал Василий Петрович, новый начальник. Первым делом он Анютку, дочку Марьянки, определил в какой-то детский дом. Даже адреса не сказал. Ох, и наревелась я тогда, очень к девчонке привязалась. Ему мои слезы шибко не понравились.
- Вы не истеричная барышня-дворянка, а служащая при советском руководителе. Отношения со всеми людьми должны быть нейтральными!
Короче, ему вместе с казенной мебелью перешли и мы. Клавдия-повариха, Светлана и я, горничные.
- Нравятся мне такие беленькие, как ромашки! – однажды пьяный он затащил меня в спальню.
Ох, и противен он мне был. А куда убежишь-то! Москва хоть и большая, а человек там, как мелкий муравей. Раздавить легко, никто и знать не будет.
Вот и терпела. А потом мой старик взял нового шофера. Женьку. Он озорной, веселый. Влюбилась в него с первой его улыбки. Хозяин наш на собраниях, совещаниях, а мы с Женюрой любимся. Как сладко-то и счастливо нам было! Да, только полгода назад оба, и молодой, и старый на мине подорвались. Потосковали мы с девушками в казенной квартире, а тут Клавка говорит:
- Звонили, приказали готовить все к приему нового жильца.
Ну я уже ими сыта была. Вот и собралась, наконец, на родину. Месяц добиралась. И, веришь. Зоюшка, всю дорогу бога молила, чтобы ты на меня зла не держала, хотя бы первое время разрешила пожить.
- Да, что ты! – Зойка обняла Акулину, - мы с тобой так славно коротали дни и ночи. Я помню только хорошее.
- Святая ты, - Акулина всматривалась в лицо старшей подруги. – А у тебя был кто? – она положила руку на втянутый Зойкин животик.
- Зачем? – удивилась Зойка. – У меня Андрей есть. Видела, в какого хорошего человека он вырос.
- Ну, это другое, - покачала головой Акулька. – В Москве любовь называют личной жизнью.
- Ну, тогда это и есть моя единственно-возможная личная жизнь.
Маленькая Женька подала голос. Акулька пошла кормить дочь. Больше женщины никогда уже не возвращались к теме мужской любви.
Некогда! Хлопот в доме прибавилось.
Распускала свои душистые косы весна, бродило по лесам знойное лето, не скупилась на грибы и ягоды осень. Природа жила по своим извечным законам, и не ведала человеческих календарей, в которых черным цветом метились даты отступления советских войск, красным – дни успешных атак.
Разлетались по стране похоронки. Скорбных бумажек боялись, их ненавидели, им не верили. Верили лишь в то, что рано или поздно закончится это ужасное, тяжкое испытание. Нет ничего вечного на Земле! И свершилось. Казалось, вся страна захлебнулась в этом долгожданном слове «Победа»!
- Все едем, едем! – Валентин Валентинович суетливо собирал чемоданы. Ни одного дня больше не выдержу.
Давно уже было решено, что Зоя и Андрей тоже поедут в Ленинград.
- Мы у вас квартировали, теперь вы к нам, - Санька, как чумная, носилась по дому.
- А меня теперь уж никакими калачами в большой город не заманишь, - Акулька собирала отъезжающим харчи в дорогу. Рядом с материнской юбкой крутилась вертлявая, черноголовая Евгешка. Ей было весело от общей радостной суеты и она без умолку что-то лопотала, не понимая, почему взрослые то смеются, то плачут.
До Питера добирались одиннадцать дней. Поезд подолгу стоял на полустанках, пропуская товарняки и спецсоставы.
Пьянящее ликование от слова «победа» отпустило души. И все вдруг почувствовали, что безумно устали от той нечеловеческой жизни, что тянулась бесконечные четыре года. Новое время требовало новых сил, а их не было.
Зоя Феофановна как-то незаметно превратилась в старушку. Невысокая, худенькая, со спины – девчонка. А по лицу, шее, рукам расползлись морщины. Впрочем, тогда все сорокалетние женщины зачислялись в старухи. И они не сопротивлялись, кротко соглашаясь: короток бабий век.
Андрей вернулся в свой родной город возмужавшим, интересным мужчиной.
Квартира на 3-й Красноармейской, где до войны жил артист, была занята.
- А нам сам товарищ Жданов бумагу подписал, - седая женщина с опухшими ногами, долго рылась в ящике комода. – Наш дом разбомбило, в этом подъезде нам и велено было выбирать. У меня сил хватило только на второй этаж подняться. Но мы потесниться можем. Нас пятеро, вас четверо. А что? Не привыкать. Вещей здесь практически не было. Два шкафа, так мы их по дощечке в блокаду спалили. Книг нет, не видела? Может, кто до нас вынес?
- А нам-то куда деваться? – Саня выступила вперед. Не уважала она излишнюю деликатность Валентина Валентиновича, да и Зоина доброта сурово осуждалась.
- Таких, как вы сначала беспардонные люди в угол загоняют, а потом судьба в безвыходную ситуацию затягивает. За себя бороться нужно, - так девчонка всегда поучала стариков.
Седая женщина всхлипнула.
- Я ж говорю, живите с нами. А, если не хотите, там во дворе флигель, первый этаж еще пустует.
В глубине квартиры заплакали дети.
- Это внуки, - седая проговорила скороговоркой, - дочь с фронта вот такой живот привезла. Двойня. Я пойду к ним, простите.
Дверь закрылась.
- Безобразие! – топнула ногой Санька. – Это наглость и ущемление прав человека.
Андрей засмеялся:
- Нет, это жизнь.
- Пойдем, флигель смотреть, - лицо артиста было сумрачным. – « Наверное, меня в мертвые записали. А иначе, как объяснить то, что я не могу жить, где жили мои родители»? – от невеселых мыслей заныло сердце.
- Нет, вы только посмотрите, - вскричала Санька, - эта равнодушная женщина предложила нам жить в крысятнике!
Квартирка на первой этаже флигеля имела удручающий вид. Окна в двух комнатах были без стекол, в двух других заколочены темной, сырой фанерой. Казалось, что вымерзшее и продутое насквозь жилье никогда не обогреть. Пахло застарелой плесенью, кошками и еще чем-то едко-помойным.
Артист растерялся.
- Может быть, мне походить по знакомым, авось, где-нибудь приютят?
- Нет, это не выход, - твердо заявила Зоя, - здесь мы будем хозяевами, а там гостями. Ничего страшного я не вижу. Крыша есть. Стены тоже. Как говорят: « Глаза боятся, а руки делают». Приведем все в порядок и еще как славно заживем!
Несколько дней, не покладая рук, мыли, чистили, отскребали. Спали на полу, подстелив пальто, ели всухомятку.
Валентин Валентинович с Саней каждый день навещали знакомых, оставшихся в живых. Из гостей приносили то ведро, то краску для стен, то стул.
На рынках шел бойкий обмен. Деревенская снедь – сушеные грибы, варенье, картошка и морковь пользовались большим спросом. Постепенно дом обрастал нужными вещами.
Зоя умела со вкусом организовать пространство вокруг себя. И вот уже металлические кровати покрыты веселыми лоскутными одеялами, на столе красуется скатерть, расшитая васильками, на окнах пузырятся кружевные занавески.
К осени вернулся из эвакуации театр, куда Валентин Валентинович привел Андрея Воронкова. Актеров мужчин не хватало, поэтому Воронкова ввели в спектакль сразу.
- Я обещаю сделать из тебя настоящего артиста! – Валентин Валентинович оказался строгим и требовательным педагогом. Он каждый день занимался с Андреем. Декламация, мимика, сценическое движение. Все по старым принципам классической театральной школы.
Через год Андрей поступил в институт.
Санька из крепенькой девчонки вытянулась в рослую девицу с
большими ногами и квадратными плечами. Ходила она тяжело, словно каждым шагом гвоздь в землю вбивала, носила брюки и мужские рубахи. Всем своим видом она, будто подчеркивала, да, я такая, и меняться или подстраиваться под кого-то не собираюсь. Она поступила в университет, на отделение журналистики. Из всех жанров и тем предпочитала лишь театральные рецензии. «Остальное все – бред, политическая трескотня или вранье с цифрами»!
Зою Феофановну пристроили в реквизиторский цех. Вот уж, где было раздолье для ее проворных умелых рук. Цветы ли мастерить, стол на сцене сервировать, выгораживать интерьеры, - все с незатухающим интересом, аккуратно и споро.
Неизбалованная послевоенная публика душевно приняла и признала молодого актера Воронкова. Его сдержанная манера двигаться, говорить, пронзительный взгляд больших серых глаз, даже хромота – все гармонично сплеталось в образ героя, много страдавшего и тонко чувствующего.
Валентин Валентинович, как и предрекал, умер в театре. Откланялся под аплодисменты, прижал руку к сердцу, прошел несколько шагов, на ставших вдруг деревянными ногах, и рухнул за кулисами.
Саня давно уже не жила на Красноармейской. Она постоянно кочевала, то ютилась у подружки в общежитии, то обитала на чьей-то даче.
Зоя Феофановна и Андрей по-прежнему были неразлучны. Вместе на работе, дома, в гостях. Они умели жить бок о бок, не мешая друг другу.
Воронков снялся в нескольких фильмах. И, хотя роли по канонам советской эпохи, были явно отрицательными – белый офицер, барин, скучающий в московской усадьбе, американский миллионер, разочаровавшийся в жизни, зрителям он запомнился.
На взгляд обывателя, в жизни Андрея Бориславовича Воронкова все было замечательно: успех, признание, деньги. Но сам он так не считал, чувствуя, что с каждым днем тоска в сердце невыносимо нарастает.
«Грустит ли сломанная ветка о своих корнях? Дерево, давшее ей жизнь, трепещет от дыхания ветра, блаженствует от нежности молодого солнца, оно слышит скрип рожающей грибницы, писк пробивающейся травы. А сломанная ветка засыхает, и уже ничего не чувствует, кроме своей съежившейся боли».
Такая странная запись предварила наброски сценария для фильма, который задумал поставить режиссер Воронков. Он знал, о чем будет новый фильм. Об его семье, дедах, родителях, о времени, ломающем ветки с родового дерева, и о горьком одиночестве человека, не имеющего ни одного живого существа единой с ним крови.
Ранним июльским утром отправился он в деревню под Тихвином. В бывшем барском доме разместился Дом пионеров. Серьезные девочки и мальчики с кумачовой тряпицей вокруг тонких шеек, в залах со сводчатыми потолками строгали, пилили, лепили пластилиновых зверюшек. На месте чудного сада давно уже был пустырь, приспособленный под спортивную площадку, где юные строители коммунизма в майках и сатиновых трусах, сдавали нормы ГТО. «Готов к труду и обороне», кто и когда придумал эту нелепую аббревиатуру? Ясно, что затейник-автор вовсе не заботился о хрупкой детской душе, он мыслил глобально: стране нужны бойцы и трудяги.
Андрей Бориславович свернул с центральной улицы и просто без цели шел, выхватывая жадным взглядом детали и деталюшки деревенской жизни.
Вот молодайка, бедра тыквой, над грядкой склонилась, цепкие руки в землю запускает, на лице сосредоточенное внимание, не всякий ученый муж, так глубокомысленно делом занимается. А вон рыжий пес завалился в тени. Один глаз лениво прикрыт, а другой на кошку щурится, та, дурочка, к собачьей миске крадется.
- Эй, мужчина, вы кого потеряли? – беззубая старуха еще не устала в долгой своей жизни любопытствовать.
Андрей Бориславович остановился, вежливо поздоровался.
- Я из Ленинграда. Сказывали мне, что где-то здесь домик был, в нем когда-то колдунья жила.
- Свят! Свят! – старушка перекрестилась. – На что он тебе? У самого леса стоит целехонький. Его будто дьявол охраняет. В лихолетье вся наша деревня сгорела. А той избе хоть бы хны.
Тетка поправила косынку, понизив голос произнесла:
- Там бабка, мать, дочь жили. Куда они все сгинули? Давненько ни старую, ни молодую не видели. А дом, как огурчик, стоит. Будто живет в нем кто. Хата без присмотра жизненный вид быстро теряет, а эта стоит, зыркает окнами-глазищами. Внутри, бывает, огни светятся…
- А не покажете, где он находится?
- Не, милой, я на тот свет с богом хочу идти, а не с дьяволом. И тебе не советую близко подходить. У нас тут, Гришка-нехристь, все кричал: «Дурь это, от темноты вашей придуманная». После пьянки отправился в тот дом ночевать. И все.
- Исчез что-ли?
- Почему исчез, через три дня утоп. А, уж плавал и нырял, как рыба шустрая. А еще однажды Иваниха в сердцах крикнула: «Варька, это ты моих коров портишь, чтоб сгореть тебе в адовом пламени». На Купалу сама задохлась в дыму, дом ее во время грозы вспыхнул. Плохи шутки с ентими Варварами. Я уж и сама не рада, что с тобой разболталась! Глаза у тебя больно хорошие, как у дитя честные. Поберег бы ты себя, милок.
Улица называлась Луговой. На крайнем доме номера не было. Андрей прошелся вдоль покосившегося дощатого забора, потрогал щеколду на калитке.
- Товарищ артист! А я ведь вас сразу узнала! – крупная чернобровая женщина в синей пиджачной паре и домашних войлочных тапках на опухших ногах, распахнула дверь притормозившего уазика.
- Природой любуетесь? Места у нас знатные, люди сердечные. Про любого кино снять можно
- Да, да, - живо откликнулся Воронков. – А вы простите…
- Не представилась, - чернобровая женщина засмеялась, открыв крепкие ровные зубы, - Сухова Нина Алексеевна, парторг колхоза. – Вот в город документацию везу. Хотите, подкину?
- Спасибо. Я еще немного воздухом хочу подышать. А, что, Нина Алексеевна, домик этот продается?
Женщине очень нравилось, как задушевно разговаривает с ней артист, а смотрит как проникновенно, даже нежно-внимательно, с участием к сердцу ее. Нынешние мужики все куда-то воровским взглядом вниз по телу скользят. А этот, будто что-то в ее душе разглядеть хочет.
- Какой там продается! У нас в колхозе все строго, по-государственному. Но…, - эх, утонуть бы навсегда в этих серых ласковых глазах, - для вас сделаем исключение. Думаю, найдем решение на партсобрании. Напишите заявление, рассмотрим, проголосуем. Хотите, через две недели приезжайте. Часам к семи утра. Мы тут птицы ранние.
- Спасибо! Непременно приеду, - Воронков улыбнулся.
Сухова засмущалась, нажала на газ и уже через окно крикнула.
- Опаздываю. До встречи, товарищ артист!
В Ленинград Андрей возвращался поздней электричкой. Натянув поглубже шляпу и спрятав глаза за дымчатыми стеклами очков, он не желал быть узнаваемым, чтобы никаким случайным разговором не потревожить состояние души. Давненько ему не было так спокойно, комфортно наедине с самим собой.
Глава 21 Борислава
Часть 7
Эпилог
Комментариев нет:
Отправить комментарий