Глава 1 Телемастер
Глава 2 Сын Арестанта
Глава 3 Лев Махов
Глава 4 Отличница
Часть Вторая
Глава 5 На Улице Таврической
Глава 6 Сердечный Приступ
Глава 7 На Крыльях Любви
Глава 8 Великие Переселенцы
Часть Третья
Глава 9 Дедушка Юбер
Глава 10 Сестры-француженки
Глава 12 Встреча в Москве
Часть 4
Глава 13 Синеглазый король
В Москве после ухода французов спокойнее не стало. Со всей России хлынули сюда шустрые люди. Кто зачем. Мародеры и ворюги шуровали в домах, в которые еще не вернулись законные владельцы. Торгаши и купчики спешили организовать торговлю припрятанными вещичками. Лавки купли-продажи возникали в самых неожиданных местах, посреди улиц, в центре садов. Артели плотников, маляров, каменщиков, надеясь на большие заработки, тянулись в столицу из разных русских городков.
Граф с возмущением выслушивал новости от Алексея, который, как и прежде мотался по городу.
- То французы таскали за волосы русских, которые не желали подчиняться, а теперь наши между собой кулачатся, все что-то делят.
- Ты хоть что-нибудь хорошее можешь рассказать! – старик топал ногами. От гнева лицо его багровело. Желчь вызывала колики, он охал, стонал и, хватаясь за бок, заваливался на широкую кровать. Отвернувшись к стене, мог пролежать сутки.
- Батюшка, - Евдокия подносила графу чайный сервиз на подносе. – Зачем вы все время сердитесь? И лежать много вам не следует. Разве вы забыли, что доктор говорил. Обязателен легкий променад. Движение кровь разгоняет.
- Не так он говорил, - бурчал граф, как обиженный мальчик. – Ты сама не слышала, а, если и слышала, то не могла понимать. Эх, Андре, Андре! – граф громко вздыхал, - где он сейчас? Хороший человек, светлый. Рядом с ним и мы, словно переродились. Ты другая стала, вон, как глазенки блестят, а то ведь были, будто мутной тиной подернутые. Теперь ты даже стала на мать свою, Софьюшку походить. А я в тот миг, что он здесь жил, себя помолодевшим чувствовал. Какие мысли бурлили! Помнишь, наши горячие дискуссии?
А Алешка-то, бедный, как к нему привязался! И, знаешь, почему? Наш доктор относился к парню, не как к калеке, а как к человеку, достойному дружбы и любви. - Что ты думаешь, Евдокия, жив ли он, наш милый Андре?
- Зачем вы такие грустные вопросы задаете? – Евдокия всхлипывала и потом, уже заревев в голос, убегала в дальнюю комнату.
- И я бы поплакал всласть, да не умею, - старик кряхтел и отворачивался к стенке.
Под рождество из Воронежской области приехали дальние родственники графа. Две пухлые барыни, похожие на ленивых гусынь, и с ними молодой человек, с напомаженными и завитыми волосами.
Сняв в прихожей длинные шубы и меховые капоры, дамы отправились в комнату графа.
- Ах, милый дядюшка, - та, что пониже, потолще и постарше, - шагнула к кровати, - хвораете что-ли? Как мы давно с вами не видались! Почитай, лет эдак тридцать назад меня маменька в столицу привозила. Помните, как мы на бал к графине Аренской ездили. У меня тогда еще такое платье было, необыкновенного фисташкового цвета.
- Не помню, - с полным безразличием отвечал граф. - А это кто? – он указал глазами в сторону молодого человека.
- Ваш двоюродный внучатый племянник Ипполит, - гость причмокнул толстыми розовыми губами. Потом, сделав несколько мелких шажков, приблизился почти вплотную к кровати, прогнулся, при этом отставив круглый зад, обтянутый клетчатыми штанами, и протянул пухлую ладонь графу.
- Давно мечтал, иметь честь быть представленным сиятельному родственнику. В провинции все так скучно, - почти пропел гнусавым тенорком.
- Ты девка или парень? – граф нахмурил кустистые брови и зычно высморкался.- Туалетной водой от тебя за версту несет. Опять же, как невеста-бесприданница, жеманишься!
- Мы, поэты, все такие необычные, - Ипполит томно закатил глаза.
- Поэт ты или солдат, меня мало интересует. Не совсем я уразумел, чей ты сын?- граф явно был не в духе.
- Я сейчас все поясню, - одна из гусынь, уже другая, та, что повыше и потощее, с вытянутым желтым лицом и глазами, собранными в кучку к мясистому мощному носу, гордо вскинула голову. - Мы с вами из одного гнезда. Если вы припомните, любезнейший Павел Петрович, у вашего батюшки была вторая законная супруга, Елизавета. А у нее был брат Осип, а у Осипа жена Дарья. У Дарьи сестра Алена, подождите минуточку, - женщина суетливо начала развязывать кожаный мешочек, - у меня записаны все кузины и кузены с именами и датами рождения.
- Ладно, довольно! – граф с досадой поморщился. – Что-то ноги ноют, быть снегопаду.
- Я еще не все сказала, - дама-гусыня не хотела прерывать, видимо, очень важный для нее разговор. - Мой сын Ипполитушка – мальчик очень одаренный. В столице он непременно сделает карьеру. Послушайте только одну его оду. И вы убедитесь в громадности его таланта.
Граф громко застонал не то от боли в суставах, не то от нежелания слушать чужие голоса.
Незнакомое слово «ода» напугало Евдокию. Она мгновенно поняла, что, и батюшка отчего-то затомился и затосковал. Девушка сдвинула к переносице пушистые бровки и строго, как только умела, произнесла.
- Граф устал. Ему покой нужен. Алексей, где у нас клюквенный морс?
Маленький горбун тотчас, словно все это время стоял за дверью, шагнул с подносом в комнату.
Приезжие родственники неприлично зашушукались, разглядывая уродца
на кривых ножках.
- Евдокия, отведи гостей в комнаты, - с облегчением вздохнул граф.
К вечеру во двор въехала тяжелая подвода, груженая домашней утварью и деревенскими харчами.
- Ох, и намерзлись мы, едучи-то! – две румяные грудастые девки шумно топали ногами в прихожей, отряхивали с полушубков и платков снег.
- Кто это? – шепотом поинтересовалась Евдокия у Алексея.
- Служанки ихние, знать. А кучер, видала, какой здоровый, точно мерин. Его самого запрягать можно.
Новые порядки прописались в старом доме. На кухне хозяйничала девка Глафира. За чистотой в комнатах смотрела ее подруга. Как-то незаметно получилось, что Алексей и Евдокия остались не у дел.
Самое ужасное заключалось в том, что гусыни завтракали и обедали в гостиной. К столу, конечно, они не приглашали прежних жильцов. А на кухонных шкафчиках, откуда ни возьмись, нарисовались хитрые замки и запоры.
Граф практически уже не вставал с постели. По вечерам, когда из гостиной доносились звуки фортепьяно, и над нескладными аккордами звучал заунывный тенор, гнусаво декламирующий вирши, Павел Петрович закладывал уши ватой и, приняв успокоительные капли, окунался в тяжелые раздумья.
- Какая унылая чушь и беспросветная суета вся жизнь людская. Как смешны и ничтожны все страсти! Каждая из них, будь то любовь, служение Отечеству, благотворительность, на слабостях и пороках зиждутся. Любовь на эгоизме, сластолюбии замешана. Служение Отечеству от карьеризма, властолюбия произрастает. Благотворительность – это разновидность жадности, прикрытой слащавыми словесами. Вот и получается, что, как только привяжется, зацепится душа за соблазны земные, так и попала она в плен дьявольских замыслов.
Отныне ничего не хотелось графу. Он даже и вспомнить не смог бы в какой момент, все стало безразличным и постылым. День, ночь, чужие голоса, шаги, знакомые и незнакомые лица. Он не хотел понимать: свеж ли хлеб, сладок ли чай, и отчего какая-то грубая девка переворачивает его тело в постели, меняя простыни и бранясь:
- Ох, и вонючи старики-то!
Наверное, так тихо и грустно умирает большое дерево. Лучи солнца, крики птиц в поднебесье, влажное дыхание земли - все мимо, мимо, мимо…
- Послушай, ты, - Ипполит схватил за руку Евдокию, когда она, растерянная и заплаканная, выскользнула вечером из комнаты графа. Батюшка таял на глазах, не хотел ничего есть, не желал разговаривать, он и Дуню, как будто не узнавал.
- Ах, если бы здесь был наш доктор Андре, - думала девушка, наивно полагая, что на всем белом свете, есть единственный врач, способный вдохнуть живительные силы в угасающее тело.
- Чего глазенки-то пучишь? - В полутемном коридоре лицо Ипполита казалось мертвенно-бледным и отталкивающе уродливым. - Ишь, как задышала глубоко. Наверняка, думаешь, что поэт влюбился в тебя и сейчас тебя начнет целовать и обнимать. Одно у вас, дурочек сельских, на уме. Ха-ха! – он выдохнул на Евдокию запах непереваренного обеда, сдобренного кислым вином.
- Что вам угодно? – Дуня растерялась.
- Угодно? – он облизнул пухлые губы. – А угодно нам то, чтобы поскорее ты и твой горбатый дружок исчезли с наших глаз и из этого дома. Ишь, чего навоображала себе, самозванка деревенская, дочь она, видите ли, графу. Уж мы-то знаем, сколько девок так и норовили на нем повиснуть. Человек он был богатый.
- Почему был? – вздрогнула Евдокия.
- А, выдала себя. Ждешь, не дождешься наследства. Прислуживаешь, ласковой прикидываешься. Видала! – поэт скрутил фигу и помахал перед лицом оробевшей девушки.
Но эта пухлая неуклюжая фига вдруг насмешила ее. В деревне только мальцы друг перед другом так чудачат. А этот, вроде образованный, прилично одетый человек и, нате, пожалуйста, вытворяет то, что и пьяному конюху непочтительно. Евдокия не смогла удержать улыбку.
- Чего лыбишься, деревенское отродье? Учти, я не от своего лица говорю. Меня маменька с тетенькой попросили. Им самим с тобой и говорить тошно. У-у, серость необразованная, - он больно ухватил Евдокию за щеку. - Ослушаешься, высечь могу. Я горяч на расправу. В нашем имении людишки меня боялись, - он гордо выпятил грудь. – Как я азартно сек непослушных! А чтобы с ритма не сбивали жалкие стенания, стихи громко декламировал.
Евдокия сжалась, но не от страха, а от чувства брезгливого отвращения к самодовольному мучителю.
- Ипполитушка! – донесся голос из гостиной. – Заждались мы тебя, соловья сладкоречивого.
- Иду, иду! Можно сказать, лечу на крыльях любви, - ласково отозвался Ипполит.
О боже! Простосердечная Евдокия глазам не верила. Неужели человек способен так лики менять! Мгновение назад мучителем прикидывался, пугал ее мутным взором и грозным окриком, а тут вдруг обворожительным тенорком запел, и с лица, словно мед потек. Оборотень! Непонятное прежде слово из страшных сказов деревенских старух, приобрело реальные черты. Евдокия стремглав бросилась в свою комнату.
- Научи, матушка, научи, - обратилась к лику богородицы. – Как уберечься от людей этих страшных? А что с батюшкой станется? Душа моя болит о нем, ослабевшем вдруг нынче… - Она молилась и плакала.
Когда за дверью послышались осторожные шаги, Евдокия не сразу и в себя пришла.
- Открой, Дуняша, это я, Алексей.
- Что с тобой? На тебе лица нет…
- Ох, Алеша, так душа томится. Нехорошо так, тоскливо.
- Я тебе покушать принес, ведь ты цельный день голодная, - парень развернул холщевое полотенце. – Вот ешь, яйца, хлеб, пряник. Сегодня в городе гатчинских плотников встретил. Потолковали, и так мне захотелось в деревню нашу.
- Может, и правда, Алеша, поедем? – Евдокия перестала жевать. – Ипполит мне сегодня сказал, чтобы мы с тобой убирались подальше. Чем мы им так не угодили?
- Боятся они, что граф завещание на тебя напишет. А если так случится, то не они, а ты попросишь их восвояси убраться. Я здесь в Москве многое повидал. Люди на убийство идут из-за домов, земли, денег.
- Нет, нет, - замахала руками девушка, - ничего не надо, ничего не хочу. Уедем! Вот только батюшку жалко.
- Плох он стал совсем, - вздохнул Алексей. – Помочь мы ему уже не можем. Отравили они его чем-то! Он же еще неделю назад молодцом был. Ел, пил, смеялся…
- Ой, Леша, Леша, не говори таких слов. Не бери грех на душу. Не суди, да не обвиняй без причины.
Через три дня граф умер.
Откуда-то в дом понаехала толпа родственников. Во всех комнатах сидели, ходили, шептались старушки с молочными буклями, военные в мундирах, томные барышни с лорнетками и веерами. Все, как будто-то чего-то ожидали.
По-настоящему лишь горевали Евдокия и Алексей.
Светла и свята бескорыстная любовь. Но в какую жгучую боль она
повергает сердце, если близкий человек уходит навсегда. От страданий Евдокия так ослабла, что несколько дней не поднималась с постели. Алексей готовился к отъезду. Он бегал по городу, закупал провиант, искал подходящего возничего.
- Эй, горбун! Вы еще не убрались восвояси, - остановил его у ворот пьяный Ипполит. – А что-то я давно не видел деревенскую самозванку? Видно, шибко я ее напугал. Трусость – удел всех убогих. Но выпорол бы я ее с превеликим удовольствием. У меня и стишки на этот случай имеются, веселые, - он, откинув напомаженную голову, захохотал. Волны громкого смеха, словно раскачали пухлое тело, и пьяный до безобразия поэт рухнул в сугроб под яблоней. - Уродец, это ты на меня так зло посмотрел! Завидуешь, скотина, знаю. Красоте моей, таланту. Погоди, до тебя доберусь, - закричал Ипполит во след маленькому горбуну, семенившему к боковой двери флигеля.
- Ненавижу убогих и сирых,
Их удел грязь месить,
И со свиньями хрюкать
И жить! –
Для убедительности только что родившихся строк, поэт сам лично смачно хрюкнул и попытался встать. Но тело, измочаленное обильными застольями, не слушалось. Да и тяжелая длиннополая доха тянула к земле.
- Не замерзать же мне, нежному мальчику, - Ипполит всхлипнул капризно. – Маменька, вы где? Вы где? Не слышат, жестокие люди! – он медленно на четвереньках пополз к крыльцу.
Из окон особняка за чудаковатым племянником умершего графа наблюдали несколько пар любопытствующих глаз.
В ту же ночь Алексей и Евдокия покинули дом, превратившийся после смерти хозяина в непристойный балаган. Почти месяц добирались они до Петербурга, а потом уже и до гатчинских земель.
- Батюшки! Кто к нам явился! – барыня в широкой беличьей шубе прогуливалась по дорожкам сада. По обе стороны старую женщину поддерживали под руки девки в салопах и цветастых платках.
Одна из них, румяная, веснушчатая звонко ойкнула:
- Да, это же нашенские люди, Дунька да Алешка. И не признать с первого взгляда.
Эх, ее бы, девкина воля, завершила бы она поскорее дневной моцион, затяжной и нудный, барыня еле передвигалась, да стрелой помчалась бы по деревне, новость сообщить.
- Пусть в дом идут, - разрешила старуха, - а нам еще два круга доктором прописаны. С нынешними учеными не поспоришь. Придумали чего – ноги ходьбой лечить, - она глубоко вздохнула.
По ноздреватому февральскому снегу тянулись глубокие синие тени.
Только вечером кликнула барыня Евдокию в свою опочивальню. Сидела она, рыхлая, белая, на высокой кровати в розовом ночном халате и чепце с кружевами, топорщившимися вокруг чернобрового лица.
- Знаю, многое знаю. Письмо от племянницы Бецкой получила давеча. Сообщила она мне, как брат помер. Царство ему небесное! Про побег ваш неожиданный сообщила. И еще, наверное, и ты не знаешь. Дурень Ипполит дом спалил. Вот так. А хитро вы придумали ко мне возвратиться.
- Да, ведь у нас с Алешей, нет никого окромя вас, матушка.
- Что-то ты больно ласкова стала? – барыня пристально посмотрела на Евдокию. – С лица, смотрю, вроде ты бледная. А телом добротная, как на дрожжах поднялась! Я-то думала, французы вас там в черном теле держали.
Евдокия всхлипнула. Одно только слово «французы» вдруг опрокинуло сердце в тоску сладостную, в печаль бесконечную. Где он, милый ее Андре, как рассказать ему, что любовь их нежная живым ростком в женском лоне расцветает?
- Чегой-то с тобой враз случилась? – подивилась барыня.
Бухнулась Евдокия на колени, лбом в ковер пестротканый уперлась и завыла, как собака, в полнолуние.
- Матерь божья! – подняла брови барыня. – Так, бывало, девки выли, когда брюхаты были, а замуж никто не брал.
- Все не так, барыня, - подняла Евдокия, красное от слез лицо. – Мы обязательно с ним поженимся. Так он обещал. И покойный батюшка нас благословил. Алексей – живой свидетель.
- Ой, беда с девками, - барыня зевнула. – Как кличут-то твоего мужа соломянного?
- Андре…
- Хм, каких кровей-то он?
Евдокия сбивчиво рассказала, как попал в московский дом молодой доктор, как спас ее и батюшку от дебошира в мундире. И как жили они все вместе, одной большой семьей.
- Родным он стал и мне, и батюшке, - Евдокия всхлипнула, потом нежная улыбка озарила лицо. - А люблю-то как его. В душе, словно лампадка горит. Светло и мило мне всегда.
- Да, занятная история, - барыня насупилась, брови к носу свела, что означало думу крепкую. - Вот что, милая, через неделю свадьбы играть начинают. Пойдешь с Алексеем в церковь на венчание. Негоже это, чтобы мои девки немужними рожали. И ребенок опять же при родителях расти будет. Когда твой француз еще сыщется?
- Да, разве можно ли так? – у Евдокии аж дыхание от удивления сперло.
- Нужно! – жестко парировала барыня.- А жить будете за околицей, в охотничьем доме супруга моего покойного.
Дни перед свадьбой, как в дурмане пролетели.
Мужики, по приказу барыни, избу подготовили. Где подкрасили, где молотком постучали. Старуха и приданое Евдошке прислала. Перины пуховые, посуду, зеркало овальное в золоченой раме и самовар пузатый.
Наряжали Евдокию ее бывшие подружки.
- Ой, счастливая ты, Дунька. Жених-то хоть горбатый, а добрый, да ласковый. Хороший муж покой в доме беречь будет.
- Только бы детки в него не уродились!
- А ты плачь, плачь, Дуня. Невестам так и положено печалиться по дням задорным, молодым.
В церкви было душно. В глазах Евдокии туманились и двоились все образы и лики. Когда грянул хор в честь новобрачных, невеста вдруг обмякла, да и осела на пол. Бабка, брызгающая в лицо водой святой, чтобы обморок снять, прошептала:
- Так-то, девонька, с нелюбым венчаться. Не грех, но мука на всю жизнь, - от темного морщинистого лица веяло тягучей тоской и беспросветной печалью.
- Спасибо вам, матушка! – жених протянул старушке монету. – В чувство Дуню привели…
- А ты, какой понятливый. Хоть и горбун, а не злой. Может, и я бы тебя в девках выбрала, а не своего богатыря-пустобреха бессердечного.
И впрямь, хорошо зажили Дуня с Алексеем. Душа в душу, да только не как муж с женой, а как брат с родной сестрой. Алексей, как и прежде на кухне прислуживал. Евдокия, пока еще совсем не отяжелела, обихаживала старую барыню. А та, день ото дня капризнее становилась.
Бывало, начнет утром одна из девушек причесывать, да умывать старуху. Вдруг она взбеленится, ногами затопает, закричит благим матом:
- Не руки у тебя, крюки! Кочереги чугунные. Уйди с глаз моих. Пусть Верка придет.
Но и Верка через некоторое время вылетала из барских хором, вся пунцовая и зареванная. Так, и до Евдокии очередь доходила. И ей влетало по первое число.
- Где ты ходила? Почему не сразу явилась? Зачем Верка, да Глашка
издевательства устраивали, специально ведь мучили старую женщину!
После обильного завтрака барыня обожала залечь на перины и смотреть на девок, которые перед ней пели, плясали, сказы сказывали. Евдокии все тяжелее и тяжелее становилось хороводы водить в душных комнатах. А как начинала по приказу горланить припевки, так в голове все мутилось, а перед глазами сонмы мушек мелькать начинали. Однажды посреди девичьего веселья грохнулась Евдокия в обморок, чем и напугала и прогневала барыню.
- Ну, деваха, учудила ты! Все настроение скомкала. Дома сиди теперь. А когда родишь, непременно навещу. Любопытно мне на отпрыска глянуть. Он ведь не только французских, но и нашенских кровей. Слышала, что братец-то мой покойный, в завещании настряпал. Почитай, полсостояния тебе отписал. Давеча бумаги от нотариуса принесли. А я вот, все никак не могу к мысли привыкнуть, что ты не девка дворовая, а моя законная племянница. Еще на моих перинах спать будешь. Чудно все на белом свете.
Действительно, все чудно на белом свете! Так и Евдокии думалось, когда оставалась она одна на целый день в просторном светлом доме. Весна в тот год выдалась дружная. В одночасье сгинули холода и снега. Распахнулось и загалдело на разные птичьи голоса высокое небо, забеспокоилась, зазвенела ручьями земля, готовясь дать жизнь травам и деревам.
И маленький человечек внутри Евдокии тоже беспокойно шевелился, переворачивался, постукивал ножками и ручками, словно приветствовал музыку весны.
Евдокия подолгу сидела на высоком крыльце, мечтала о том, какой красивый, ладный, да умный сын у нее родится. А то представляла, как встретятся они с Андре после долгой разлуки, как расцелуются, да обнимутся горячо.
- Веришь ли, Алеша, - рассказывала мужу своему законному, когда тот возвращался из барского дома. – Днем разморило меня, я и прилегла. И
опять тот же страшный сон видела. Будто Андре мой замерзший, черный, худой протягивает руки и зовет к себе. А я ему отвечаю: «Вот рожу сыночка и встретимся!»
- К чему бы это? – беспокойно заглядывала в темные глаза горбуна.
- Не мучай свою душу, поешь лучше, - ласково успокаивал женщину Алексей.
- Сегодня сам слышал, как барыня приказывала экономке: «Не жадничай, собери харчей пожирнее. Хочу, чтобы Евдокия богатыря родила».
Он открывал торбы и корзины. И впрямь, отродясь, Евдокия не пробовала блюд таких, что принес Алексей с барской кухни. Паштет из гусиной печени, перепела жареные, устрицы в маринаде, да и бутылка вина в придачу.
- Смотри-ка, французское, - довольно ухмыльнулся Алексей. – Ай-да, барыня, ай-да, молодец!
Молодые ужинали, потом запаливали свечи и сидели друг против друга. Вспоминали жизнь свою московскую. Уже в который раз Алексей рассказывал историю знакомства с мадмуазель Катариной. Наизусть уже все знала Евдокия. Но слушала, как в первый раз. Потому, как давно уже поняла, какое великое счастье – любить, но и какое удовольствие говорить о своем чувстве. Говорить долго, проникновенно, упиваясь деталями и нюансами.
Когда заканчивались подробности о Катарине, «беленькая, словно сахарная, пальчики тонкие, прозрачные, из глаз незабудкового цвета ласковый свет сиял», начинала свою партию Евдокия.
И хоть рассказ об Андре повторялся из вечера в вечер, всякий раз возникали новые сюжетные повороты. Сердца влюбленных творят и фантазируют без устали.
Задувая свечку, Алексей убедительно говорил:
- Вот подарит барыня к праздникам деньги какие, соберемся и махнем во Францию. Я отыщу свою зазнобу, а ты доктора своего… То-то заживем в
любви и согласии.
- Да, как хорошо говоришь, - соглашалась довольная Евдокия. – Франция, она ведь небольшая, поди-ка, как наши три деревни будет…
Сверкали в небе звезды, кричали в лугах ночные птицы, и воздух от аромата молодых трав казался густым, как мед.
Барыне нездоровилось. Как только припекало июньское солнце, задыхаться начинала.
- Ох, не жалую я жару, - ворчала старая женщина день-деньской. – Мигрени от нее, да бессонница. Аппетита нет. Даже окрошки не хочется. Помирать что-ли пора? Ты, как думаешь? – спросила у девки, которая гребнем расчесывала поредевшие локоны старухи.
- Мне не ведомо, у Аграфены спросить надобно. Она, как карты раскинет, так все сразу ясным становится. Анютку, помните, из соседней деревни, ну такая востроносая, пятки толстые. Так Аграфена ей сказала на масленицу, что жених скоро явится. Мы посмеялись: откуда ждать-то! Парней нынче в деревнях нет, все в солдатах. И забыли… В аккурат за неделю до масленицы из города артисты ехали. Один из них, правду сказать, не красавец, плешивый даже и как будто хромой, увидел Анютку и увез с собой.
А у тетки Моти корова пала. Так Аграфена еще за месяц наворожила потерю.
- Верно, говоришь, - встрепенулась барыня. – Развлекусь хоть немного. Сбегай до ворожеи, а девкам скажи, чтобы столик в беседке летней приготовили.
Аграфена - скрюченная, полуслепая старуха, очень обрадовалась приглашению в барский дом. И, хотя ничего ей уже было не нужно, ни харчей вкусных, ни денег, хоть бумажных, хоть серебряных, зато душа тешилась от уважения и почитания.
- Вот, Граня, какие мы старые стали! – барыня пригубила вина ягодного.
– Помнишь, как мы, в девицах пребывая, тебя пытали: кто замуж выйдет, кого смерть поджидает. Эх, хорошо же ты гадала!
Аграфена довольно носом шмыгнула, аж бородавка на нем закачалась.
- Не меня хвалить нужно. То небо дает мне силу особую, глаз дальний, чтобы через время видеть. А ты никак, матушка, кручинишься? Пошто меня вызвала? Я ведь лет двадцать в твоем доме не была.
- Ты кушай, кушай! – барыня глазами на девок строго зыркнула, чтобы не забывали подливать гостье вина, да куски послаще подкладывали.
- Правду говоришь, - прошептала Елена Петровна, - скучно мне жить стало. Ничего не хочу, ничего не желаю. Может, костлявая на меня уже свой глаз положила. Знать хочу, долог ли мой век?
- Охо-охо! – глаза Аграфены заблестели. – Не то, матушка, глаголишь. Сердце твое перемены чувствует, а карты сейчас все расскажут.
Ворожея вытянула из кармана юбки колоду карт, раскинула веером.
- Мда, - глядя на карты, старуха от возбуждения начала жевать тонкие, почти бесцветные губы.
- Чую, смерть идет, но не твоя. В именины твои это случится. После этого диковинный подарок ты получишь.
- Не мели чепухи, - насупилась хозяйка. – Врагов у меня давно уж нет. И смерти ничьей я не желаю. Да, и никакие подарки меня обрадовать не могут. Когда дни сочтены, многое уже иначе видится.
- А жить ты будешь еще долго. Карты не врут. Рядом с тобой появится король благородный.
- Ты сегодня словно белены объелась! Глупости корзинами несешь! Когда я помоложе была, умоляла тебя, чтобы ты королька хоть какого наворожила. Ты молчала, будто в рот воды колодезной набирала. А сейчас, седьмой десяток уж разменян, а ты, бесстыдница, срам про меня городишь.
- Ой, ой, - покачала укоризненно головой Аграфена, - не я говорю, а колода рассказывает. А ты терпение имей: просила погадать, будь добра, слушай. - Король тот сердцу отраду принесет и блаженство. С ним ты, словно заново родишься. И будет жизнь твоя не чета нынешней, скучать некогда будет. Вон, как карта пошла: хлопоты, да интерес, дороги, да встречи.
Притихла ошеломленная Елена Петровна. Такого ли она расклада ожидала?
К именинам барыни готовились загодя. Девки тесто месили, разносолы из погребов доставали, специально для этого дня схороненные. Садовник цветы обихаживал, каждый бутон вниманием оделял, чтобы срезанный светлым утром цвет в букете красотой распахнулся. Конюх лучших лошадей чистил, вплетал в гривы ленты, на сбруи бубенцы навешивал. Эх, веселое будет катание перед праздничной трапезой!
Побирушки да хитрованы с ночи места у церкви занимали. Знали, как выйдет после молебна барыня, так, не глядя, начнет сыпать из корзины конфеты, пряники, да монеты звонкие.
Накануне дня долгожданного, Елена Петровна, как и все шестьдесят лет подряд, в баню отправилась. Знатно попарили девки рыхлое полное тело, похлестали вениками березовыми, аж до самого сердца пропекло. Испив холодного квасу, горячо помолившись, барыня завалилась на высокие перины и почти мгновенно захрапела.
- Встало, встало солнышко,
Встало красное,
С ним и наша душенька,
Еленушка прекрасная,
Именинница-счастливица
Поднялась!
Грянул звонкий девичий хор под окном, как только ранним утром закряхтела барыня, да ноги на половик спустила. Во всем доме стояли цветы. На столах, на полу источали ароматы прекраснейшие букеты.
- С днем Ангела! – С днем Ангела! – повторялось на разные голоса со всех сторон.
Швея, приготовившая для торжественного дня новый наряд, пожелала присутствовать при одевании именинницы. Барыня сегодня не капризничала. Позволила и корсет атласный зашнуровать, лишь хмыкнула:
- Не задохнуться бы, так грудь сдавил!
Зашуршало шелковое платье бирюзового цвета, с белоснежными лилиями, вышитыми по подолу и по рукавам.
- Шляпку, обязательно шляпку! – модистка открыла коробку. – Это из Петербурга, самая, что ни на есть a la mode.
- Ну, и на кого я нынче похожа? – Елена Петровна встала перед большим зеркалом. – По-моему, на пугало!
- Что вы, что вы, именинница разлюбезнейшая, сегодня вы с королевной схожи, с царицей шамаханскою, с лебедью белой.
Девки барыне брови подсурьмили, щеки подсвеколили.
- Ах, глаз не оторвать. Еще деколоном французским сбрызну…
Нарядная именинница с трудом забралась в коляску. Отдышавшись, крикнула седому кучеру в кумачовой рубахе, подпоясанной цветным кушаком:
- Ну, что Василь Егорыч! Как и прежде, гони по деревне, потом в поля, а там уж и в церковь.
Славное выдалось утро! Молодое солнце, словно тоже праздновало именины. Ликующе и щедро наполняло оно горячей радостью все вокруг. Сияли травы и листы, серебрилась река, и даже утлые лодчонки, и старые избы приосанились и, будто обновились.
- Скажи, Василь, отчего в мои именины такая благодать в природе? – довольным голосом спросила барыня, заранее зная ответ.
- Знамо почему, - неспешно отвечал старый кучер. – Ангел-покровитель знак дает, что душа ему вверенная, честно и благостно на земле проживает.
Из церкви Елена Петровна вышла еще в более приподнятом настроении. Теплая волна ко всему живому вокруг переполняла сердце.
- Молимся за нашу благодетельницу, - вскрикивали нищие, когда барыня рассыпала серебряным дождем монеты.
До дома решила пройтись пешком. Уж очень погода к променаду располагала. И вдруг беспокойство откуда-то налетело. Старая женщина и не сразу поняла, что разрушило мир гармонии и благолепия.
- Беда! Помогите! – это кричал человечек, несущийся прямо на шелковое бирюзовое колыханье. Алексей плюхнулся возле сафьяновых сапожек. - Барыня, дорогая! Дуняша рожает!
- Вот и славно. Бог в помощь. День сегодня хороший. Чего ты так разголосился?
- Матрена сказала, что плоха Дуня. За доктором велела спешить, - гримаса отчаянья исказила лицо горбуна до неузнаваемости. Так-то никогда красавцем не был. А здесь, словно у мертвяка, черты обострились, глаза ввалились, и ни кровиночки в побелевших щеках и губах.
Елена Петровна невольно себя крестом осенила.
- Ну а чего ты тут колени мозолишь, быстрее в конюшню. Пусть Василь самого ядреного скакуна запряжет.
… И надо же такому случиться, что у Моисея Исааковича Блюммера, доктора из Гатчины, жена тоже праздновала именины. За круглым столом сидели гости, в основном родственники. Тетушки, племянники, двоюродные братья Елены Марковны ели пироги и пили красное вино.
- Доктора вызывают, - доложил слуга с седыми бакенбардами.
- А ты скажи, что он отдыхает, - прошамкала старушка в байковом чепце, обтягивающем маленькую голову, почти как у ребенка.
- Да, да, - добавила Елена Марковна, высокая еврейка с выразительными глазами чайного цвета, - могу я лицезреть своего любимого мужа, хотя бы в день именин. А то все вызовы, вызовы. И днем, и ночью. Кто-то рождается,
кто-то умирает, а без моего Мосеньки ни-ни.
- Да, матушка, ты права, - маленький человек с темными завитками на висках, поднялся из-за стола.
- Долг врача не позволяет мне рассиживать за праздничным столом, когда кто-то страдает.
- Нет, не пущу! – полусерьезно, полуигриво произнесла молодая женщина, крепко вцепившись в руку мужа. Он же деликатно пытался освободиться от пылких оков. - Нужно, дорогая, нужно! – шептал он ласково. – А вдруг там действительно человек на грани смерти.
- Уважаю! – пьяно пробормотал огненно-рыжий, толстый гость, низко склонившийся над тарелкой со студнем. – Для нас, интеллигентов, главное в жизни – дело и долг. Хрен-то есть в этом доме? – он окинул мутным взглядом тарелки.
- Пожалуйста, любезнейший! – старушка в чепце передала фарфоровый судок.
- Вот, например, я! – рыжий выпятил губы. – В университете учился, историю изучал, философию. А теперь что? Помещик в деревне. Вот и все предназначение личности.
- Это же хорошо, батенька, - уже другая тетка вступила в беседу.
- Плохо! – рыжий покачнулся, еще чуть-чуть и он бы свалился со стула. – Плохо, потому, как нет у меня дела благородного. И ничему и никому я не служу, кроме, как своей утробе.
- Изя, c’est la depricion! – откликнулась жена доктора.
- Отпустили вы моего брата больным помогать или нет? – глаза рыжего наливались кровью. – Пусть, хоть один из нас достойно на земле живет! - Рыжеволосый попытался вложить всю страсть сердца в последнее слово, тело его при этом раскачалось и грохнулось вместе со стулом на вощеный паркет.
- Боже мой! Боже мой! Как вы говорите, - доктор не сводил
взволнованно-блестящих глаз с лица Алексея, - начались схватки, так, а роженица начала глазки закатывать и в обморочное состояние впадать. А что акушерка? Понятное дело, растерялась. Я всегда вашей барыне говорил, что мы не в каменном веке живем, и женщины, все без исключения, и графини, и крестьянки должны рожать при полном внимании доктора.
- Кто такая повитуха Глафира? Неграмотная, невежественная баба. Откуда ей знать приемы обезболивания, про санитарию вообще уже не говорю. Чувствую, ситуация тяжелая. Я вам сочувствую, мой друг! – он нежно погладил по плечу горбуна, который почти всю дорогу трясся от внутренних рыданий.
- Опоздали, опоздали! – с крыльца сбежала белобрысая Настя, не то внучка, не то правнучка повитухи.
- Дунька богу душу отдала, а ребенка отнесли к Наташке. У нее свой сосунок недавно народился, а молока, как у дойной коровы на пятерых хватит.
- Ты, маленькая девочка, и не должна говорить такими словами, - доктор потрепал пшеничную макушку.
- А я иначе не умею, - сморщила веснушчатый нос девчонка, не понимая, что не понравилось городскому доктору.
В комнате царил полумрак. На окне и на зеркале болтались черные мятые занавески.
- Отмаялась, - худая невысокая женщина суетливо протирала мокрой тряпкой дощатый пол.
- Где можно руки помыть? – строго спросил Яков Исаевич.
- Сейчас, сейчас, полью из ковша.
Алексей прошел в дальний угол, где стояла кровать. Евдокия, прикрытая холщевой простыней, лежала спокойная и умиротворенная, словно спала.
- Дуня! – он встал на колени с той стороны, где на подушке покоилась женская голова, в белой косыночке. - Дуняша, - позвал жалобным голосом.
– Как же так? Почему ты ушла? Мы ведь вчера с тобой говорили, что скоро поедем во Францию. А что я скажу Андре теперь? – горбун зарыдал, уткнувшись в подушку.
Услышав последние слова Алексея, доктор замер на пороге.
- Они оба не в себе, - зашептала повитуха. – Дунька-то, когда тужилась, тоже про Хранцию что-то бормотала. А, когда уж совсем от боли невмоготу стало, начала на помощь кликать какого-то Шеромыжника.
- Замолчите! – оборвал женскую болтовню Яков Исаевич. – Попрошу подробно доложить, как проходили роды.
- Как? – повитуха подбоченилась. – Так же, как и у всех баб. Я, считай, сотню младенцев на своем веку приняла. Всякое бывало, скрывать не буду. Но дело свое знаю, и люди это подтвердят. А то… разве же стали бы меня звать, будь я негожей. Ну вот, еще и солнце не встало, как Лешка ко мне в оконце постучал. Он, кстати, тоже в мои руки родился. Хилый был, думали, не жилец. Так, мать-то его, покойная Лукерья, на старости лет рожала.
- Попрошу вас, ближе к делу говорить.
- Чего? А про Дуньку-то... Уж очень она бледнела, да задыхалась. А то вдруг и в обмороки опрокидывалась. На тот случай у меня нашатырь припасен. Кум из Петербурга привез. Я ей под нос ватку суну, она вроде, как оклемается. На последние потуги уж совсем у нее сил не было. Пришлось мне повыдавливать младенца. Слава богу, ребенок шустрый оказался. Так и пер, так и пер на свет белый. Пуповины я вяжу быстро и красиво. У моих пупочков узор особый. У мальцов, будто василек в центре, а у девок – розочки. Потом шлепнула под задок малого, он и закричал мгновенно. Хорошо так, баском.
- Дуня, Дунька, слышишь, сынок голос подал!
А от нее ни ответа, ни привета. Хорошо, что Настенка мне подсобляет. Я ей крикнула:
- В пелены мальца положи!
Сама к роженице кинулась. Сердце слушаю, ничего не чую. И ватку нюхать давала, и по щекам хлестала. А она на глазах костенеет. Зеркало к губам поднесла…
Дитя вдруг взволновалось, кричит так, что за пять домов слышно. Ясно дело, сиську ждет. Ну, метнулась к Натахе, у нее неделю назад парень народился. Вот и все. Все мои, как ты сказал, подробности. О чем разговор? Прибрал Евдошку боженька к себе, значит, так и нужно.
- А-а-а, - вдруг громко застонал Алексей. Он свалился ничком на пол. Глаза его закатились, изо рта, гримасой сдвинутого набок, пена запузырилась, и тело затряслось в припадке.
- Ужасти каковские! – повитуха перекрестилась и, бормоча молитву, выскочила из комнаты.
Яков Исаевич открыл свой медицинский саквояж. За работу, доктор!
А в это время барыня скучала. За столами, накрытыми в саду, сидели гости, которые, сытно отобедав, развлекались ленивыми разговорами. Темы бесед из года в год были одинаковы: погода, виды на урожай, падение нравов среди молодежи.
- А сирень-то у вас, Елена Петровна, лучшая в округе. Это я вам говорю не просто, как сосед, а как ученый-агроном, - вертлявый, лысый старичок, оторвал лиловую гроздь и поднес к крючковатому носу, шумно вдыхая аромат цветущей ветки.
- А вы, Модест Михайлович, поищите пятилистник, - рыхлая, как раскисшее тесто, помещица Крюкова, затрясла большими щеками.
- А на что он мне?
- Съедите.
- Спасибо, я сыт.
Помещица беззвучно засмеялась, при этом ее глазки-изюминки пропали на румяном каравае лица, а все тело затрусилось, словно потревоженный студень.
- Шутница вы, ей-богу, Вера Григорьевна, - травой родного мужа угощать изволите. Он же не парнокопытное.
- А я вот какой фокус сделаю, - сутулый, с длинными маслянистыми волосами человек, отломив с хрустом пышную ветку, протянул имениннице.
- С днем Ангела, разлюбезнейшая вы, наша!
Елена Петровна поднесла душистое великолепие к лицу.
- Восхитительно!
Влажный аромат соцветий вдруг отодвинул день сегодняшний и из памяти потянул картинку за картинкой.
- Пойдем, счастье искать! – черноволосая худенькая девочка тянет Елену в сад.- Знаешь, я сегодня слышала, девки шептались, если найдешь звездочку в пять лепестков, съешь ее быстро, то сразу счастливой станешь. Только нужно, чтобы никто не видел! – девчонка прижимает розовый, почти прозрачный палец к пухлым губкам.
И вот они тайком, рука в руку крадутся к сирени и начинают перебирать лиловые звездочки. Елена Петровна осторожно наклоняет ветки, а девочка с блестящими глазами, охваченная необыкновенным азартом, вскрикивает:
- Нашла, нашла!
- А, кто есть будет? – Софьюшка чуть не плачет. – Цветочек один, а нас-то двое.
- Конечно, ты, - Елена Петровна ласково улыбается. – А я-то уже счастливая от твоей радости.
- Какая ты хорошая, - хрупкое девчоночье тельце крепко прижимается к Елене.
– А сегодня, ты еще и сиреневая, так вкусно вся пахнешь.
Глаза Елены Петровны увлажнились. Боже мой! Неужели все это происходило здесь, в этом саду? Куда же улетело то облако пронзительного счастья?
Соня, Сонюшка! Нежная, доверчивая девочка. Да... Потом вспомнился
брат, но не старый и немощный, а молодцеватый и нахальный, посмевший украсть сокровище Елены Петровны, маленькое чудо с блестящими глазками. За мыслями о покойном Павле Петровиче вдруг возник образ светлоокой Евдошки. Что с ней? Сердце забеспокоилось, словно воздуха стало не хватать. И Алешки не видать? Зачем срочность такая в докторе была?
Барыня пальцем подозвала Глашку.
- Скажи-ка мне, - на ухо шепнула, - кто у Евдохи родился?
- Мальчик...
- Да…, - Елена Петровна задумалась, еще не понимая, как ей относиться к этому факту.
Глашка шмыгнула носом.
- А чего ты куксишься? По роже вижу, скрываешь что-то. Говори!
- Не могу, - Глафира затряслась и, закрыв лицо руками, бросилась в малинник.
- Что это с ней приключилось?
Старая экономка, опустив голову, произнесла:
- Они ведь вместе с Дуней росли... Умерла Евдокия в полдень. Царство ей небесное!
После этих слов барыня резко поднялась с кресла, по столу тяжелым серебряным кубком ударила и закричала на весь сад.
- Олухи! Дубины стоеросовые! Почему молчали?
- Но, как можно! Праздник у вас. Гости... Девки-то все, уреванные с утра. А пели и плясали. По приказу. Наша доля подневольная.
- Коляску! – глаза барыни от гнева посветлели, а голос, как у мужика, стал хриплым и низким.- Живо, запрягай!
Встрепенулись и проснулись старички, разомлевшие после обильного угощения, закивали разноцветными чепцами старухи.
- Не почтение! Отчего такая ярость и спешка? Пожар, что-ли, где?
- Гони, гони! – сквозь слезы умоляла Елена Петровна кучера, который давно уже не видел барыню в подобном настроении.
- Прости меня, Евдокия! Прости меня, девочка, не любила тебя. Сердце, словно льдом сковано было. Обиду на брата затаила и на тебя ее перенесла. А ты ведь совсем была ни при чем… Елена Петровна стояла на коленях и сквозь рыдания, не стесняясь присутствия посторонних людей, признавалась в самых сокровенных чувствах.
Выждав какое-то время, доктор, деликатно кашлянув, ласковым голосом обратился к безутешно-рыдающей женщине.
- Голубушка, Елена Петровна! К сожалению, ничего уже поправить нельзя. У роженицы было очень слабое сердце. А вот о сыне умершей, вы можете позаботиться.
- Где он, покажите мне его! – барыня в каком-то исступлении схватила доктора за руки.
Когда ей поднесли младенца, уже выкупанного, завернутого в легкое одеялко, она бережно приняла его, прижала к своей пышной груди. Замерла на мгновение, словно прислушивалась, что творится в душе. Потом, откинув кисейный уголок, вгляделось в сморщенное, по-младенчески обаятельное личико спящего мальчика.
- Ангел! Ангел ко мне явился в день моих именин. Я буду беречь тебя, родной! И никому не отдам, - она всхлипнула. Крупная слеза капнула прямо на носик новорожденного. Он сморщился и чихнул.
Счастливая улыбка умиления осветила женское лицо, и в этот момент сердце Елены сорвалось с привычной орбиты и полетело в космические бездны любви.
- Вы куда? – Алексей, уже оправившийся после эпилептического припадка, семенил за барыней, которая поступью владычицы несметных богатств, шла с ребенком на руках, к коляске.
- Как куда? Домой, - бросила небрежно через плечо.
- А я, как же? – зубы горбуна стучали.
- Следом ступай, - милостиво разрешила барыня...
После похорон Евдокии Алексей вернулся в людскую, на тот сундук, где, когда-то спал пацаном. Весь он как-то съежился, почернел с лица и стал заикаться.
Перед крестинами мальчика, барыня долго дознавалась у Алешки, какова была имя и фамилия отца ребенка. Имя доктора горбун помнил точно – Андре. А вот с фамилией... И однажды Алексея осенило: «шер ами», именно эти слова чаще всего звучали из уст улыбчивого француза. Слово-пароль стало началом новой фамилии.
«Андрей Шеромыжник», - записал церковный староста в кожаном фамильном томе старинного рода Истоминых.
Вместе с золотым крестом на шею младенцу надели и маленький медальон-амулет Антуанетты Дюваль, который сотворил парижский ювелир по заказу моряка Юбера, и с которым уходил на войну их сын Андре.
Когда мальчику исполнился месяц, старая ворожея проходила мимо барской усадьбы. Высохшая, согбенная женщина несла в руках букет незабудок. Старческие ладони бережно удерживали нежные цветы, которые издалека казались живым озерцом, излучающим голубое сияние.
- Чего ж ты мимо идешь? – Елена Петровна выглянула из беседки. – Как будто хоронишься от меня. Заходи, - она приветливо улыбнулась, - на чудо мое посмотри!
Глаза барыни светились, как много лет назад, в далекой молодости.
- С ним душа моя заново родилась.
- Правду карты-то говорили, - старая гадалка бросила в колыбель букет, который распался на крохотные сиротливые звездочки, - вот и появился твой король. Помнишь, всю карту перепутал.
- Про карты не помню. Одно верно – король он мой синеглазый. Любовь моя и отрада. - Елена Петровна начала покачивать колыбель и напевать, чего
с ней отродясь не бывало, нежную светлую мелодию.
Глава 14 Семейный Альбом
Глава 15 Трудная Любовь
Часть 5
Глава 16 Ночной ЗвонокГлава 17 В Париж
Глава 18 Валентинов День
Часть 6
Глава 19 Голубка
Глава 20 Режиссер Воронков
Глава 21 Борислава
Часть 7
Эпилог
Комментариев нет:
Отправить комментарий