Глава 1 Телемастер
Глава 2 Сын Арестанта
Глава 3 Лев Махов
Глава 4 Отличница
Часть Вторая
Глава 5 На Улице Таврической
Глава 6 Сердечный Приступ
Глава 7 На Крыльях Любви
Глава 8 Великие Переселенцы
Часть Третья
Глава 9 Дедушка Юбер
Глава 12 Встреча в Москве
- Дунька, Дунька! – озорной мальчишеский голос ворвался в благодатную тишину утреннего летнего сада, - тебя барыни кличут.
В просторной деревянной беседке три девушки в простых холщевых сарафанах и светлых ситцевых косынках разбирали для варений ягоды, собранные по первой росе садовником Фролом.
Самой нежной и трепетной ягодой, малиной, всегда занималась Евдокия. Маленькая, светловолосая девушка пальчики имела чуткие, легкие. Розовую кожу которых, казалось, мог поранить даже мохнатый крыжовник. С ним ловко управлялась толстуха Варька.
- Ну, вот, - крыжовница Варька вздохнула, - Дуньку зовут, а на кого малина останется? Я ведь ее всю спорчу. Барыня любит, чтобы ягодка к ягодке ластилась, без проминок.
- Да будет тебе, я мигом, - Евдокия обтерла руки льняным полотенцем, отогнала ос, звонко жужжащих над корзинами, и потуже завязав пояс на фартуке, заспешила по тропинке, обсаженной ноготками, к барскому дому.
Барыня - чернобровая, румяная полная старуха, возлежала на перинах в опочивальне. На туалетном столике серебрились бутылочки с ароматными втираниями, лежали две колоды карт для пасьянса. Бархатные бордовые гардины хранили прохладный полумрак.
Заслышав шаги под дверью, старуха развязала ленты розового байкового капора и зычным низким голосом крикнула:
- Входи, входи, раз велено.
Девушка присела в легком реверансе.
- Звали-с?
- Ну, Евдокия, - барыня с неудовольствием осмотрела ладную девичью
фигурку, - день, знаешь, какой нынче? – мохнатые брови сошлись на переносице.
- Пятница вроде, с утра Фрол сказывал, - растерялась Евдокия от неожиданного вопроса. Она-то, пока спешила по саду, просчитывала в голове, сколько корзин смороды, малины, крыжовника собрано. Думала барыня об этом спрашивать будет.
- Ну и что, что пятница, а число сегодня, какое?
- За календарем сходить? Так я живо, - добродушно откликнулась девушка.
- Зачем он мне, и так знаю, - старуха почесала под тяжелой отвислой грудью, - пятнадцатое нынче августа.
Евдокия улыбнулась. Была у нее такая счастливая привычка - в момент растерянности, непонятности, чужого недовольства или злобы, не краснеть, не хмуриться, а вот так светло улыбаться.
- Лыбишься, будто знаешь чего, - барыня открыла жестяную коробочку с табаком, поднесла понюшку к крупному носу. Шумно вдохнула и тут же три раза смачно чихнула.
- Вот и славно! Не знаешь ведь ты, Дунька, что сегодня судьба твоя птицей в небо взмыла. Да сядь ты, чего на пороге статуей высишься, - барыня махнула рукой в сторону стульев, пузато обитых бархатом в тон портьерам.
Евдокия бесшумно прошла и, расправив оборки на переднике, осторожно присела, положив руки, розовые от ягоды, на колени.
- В Москву сегодня отъезжаешь, - старуха замолчала, словно обдумывала что-то. - Из ума он выжил, что-ли? Это я про брата моего, Павла Петровича.
Евдокия раза два видела этого московского вельможу. Большой, грузный мужчина, бывало, захаживал в людскую. Выспрашивал у девушек, как им живется, какие сны видятся. Не обижает ли их его сестра, старая ведьма?
Сказывали, что раньше он был чудак и проказник. Приглашал хорошеньких девушек прокатиться в его роскошном экипаже, где все было устроено для сладкой любви. Медвежьи шкуры, шелковые подушечки, напитки прохладительные.
Но в последнее время Павел Петрович захандрил. Затяжная болезнь вытягивала из некогда энергичного тела жизненные соки. И посему вельможа уже не выезжал из столицы.
- Чего молчишь-то? Жизни московской понюхать хочется, обрыдло, поди-ка, все здесь? – старуха пристально смотрела в светлые девичьи глаза.
Евдокия, улыбаясь, пожала плечами.
- Не ведомо мне…
Сколько Евдошка себя помнила, она всегда жила в этом доме. Знала, как скрипит любая половица, как за печкой поют сверчки, на каких грядках зреют овощи в летнюю пору. Зачем ей другая жизнь? А церковь деревенская… Золоченые маковки, сладкий запах ладана. Служба воскресная, долгая, упоительная. Они, девушки дворовые, отдельно от крестьянок стоят. Нарядные все, с лентами яркими в косах, на чепцах и передниках оборки, крахмалом тронутые, как лепестки цветов топорщатся.
Батюшка кадилом машет, бархатным баритоном запевает. Вторят ему высокие женские голоса. От чувств на глаза Евдокии слезы наворачиваются… Благодать-то, какая… Нет, не хочет душа со всем этим расставаться.
- Не слышу я, - старуха начала гневаться от робкого молчания девушки, - рада ли ты, что в первопрестольную отправляешься?
- Да, нужно ли мне это? – Евдокия шмыгнула носом. В данный момент ее очень волновала малина. Раскиснет ведь ягода под солнцем. А что, если Варвара начнет свои заскорузлые пальцы запускать в корзины? Помнет, весь вид спортит.
- Так и я думаю: нужно ли? – барыня громко зевнула. – Глупость братец втемяшил себе в голову. Дескать, одиноко ему, болезненно. Хочет, чтобы рядом был человек с родной кровью.
Евдокия никогда не любила и не слушала пересуды в людской. Чья в ней
кровь, кто ее родители? Так уж ли это важно! Есть она сама, есть лето и зима, есть небо и птицы. А главное, иконы есть. Вон, какие глазищи у богоматери. В самую душу заглядывает. Не каждая земная мать так своего дитятку чувствует. Бывало, метельными вечерами девушки жгут лучину и песни поют, или сказки сказывают. А Евдокия с иконным ликом шепчется, тайны свои поверяет, благодарствует и прощения просит. Никто больше ей и не нужен.
- Знать, шибко любил он твою матушку. Царство ей небесное! – барыня широко перекрестилась. – Поэтому и вспомнил о тебе. А так! Уж, я-то знаю, сколько моих девок проказник Пашка обрюхатил. Потетешкается, да и забудет. Более одного раза не желал девку видеть. Благо, в те времена парней еще в деревнях хватало. Замуж отдавала девок, братом распутным порченных. И что? Охотно брали. Невесты-то мои под венец с приданым шли. Ну и ладно, что приплод Пашкин был.
- Ты, Евдошка, никак засыпаешь! Посмотри на портрет своей матери. Вон миниатюра на столе, ближе к вазе. Осип, художник из крепостных, девочкой ее рисовал. Необыкновенная девица-то была!
Сонюшка, Софочка, Софья…
Родители ее бродячими музыкантами были. К нам в Гатчину на праздник заехали. Я аккурат тогда из церкви вышла. Заслышала музыку, и будто сердце ввысь птицей взлетело. Ноги сами к музыкантам привели.
Мужчина, чернобородый, волоокий, на скрипке играл. Жена его, худющая, бледная, в чем только душа держалась, пела. Голос нежный, прозрачный звучал так, словно ангел в поднебесье плакал. Две чумазые девчонки лет шести матери подпевали, а третья, она и была Сонюшка, в корзине плетеной агукала.
Детьми я никогда не тревожилась. Не дал бог своих, а зачем чужие. А тут, словно кто-то сверху толкнул. Стою, делаю вид, что пением тронута, а в голове только одна дума, как бы за кисейную накидушку в корзинку заглянуть.
А музыканты-то расстарались. Понятное дело, барыня уже кожаный мешочек с деньгами приготовила. Я дрожу, сама не понимая, отчего. Не выдержала все-таки, наклонилась к подводе, откинула занавеску с колыбели. И пропала в тот же миг.
Ангелок! Ясноглазый, светлый улыбнулся мне. Ох, как знаком мне был этот лик. Во сне он ко мне являлся. А после тех снов я такой счастливой, умиротворенной просыпалась. - Христом Богом прошу, - прошептала пересохшими губами, - продайте девочку. Любую цену назначайте…
А Сонюшка на меня смотрит, и улыбочка на пухлых губках цветет.
Обиделся скрипач.
- Хоть мы люди бедные, но гордость свою имеем. Умрем от жажды и голода, но не станем детей своих, плод нашей любви, продавать.
Да, как глянет на меня черными горячими глазами. Меня аж в жар бросило от пламени его душевного. А сердце еще пуще прежнего колотится.
Я ведь никогда не была хитроумною и коварною. Сама интригу придумать не могла. Значит, это не я, а кто-то за меня сверху придумал и моим голосом сказал.
- Простите за слова торопливые. Не то я хотела сказать. Оставьте вашу младшую девочку в барском доме на воспитание, а назад возвращаться будете, заберете. Осень-то какая холодная, а зима еще пуще будет. Я вам лошадей хороших дам, одежды, пропитания.
Чего еще я плела, уж и не упомнить сегодня.
Первой согласилась певичка. Реснички опустила, чтоб слезинку спрятать. Но мое сердце чуяло, что плачет она не от горя, а от нечаянной радости.
- Жду, жду вас по весне! – кричала им вслед.
Сама не своя была. В сумасшедшем запале их отправляла. Певице шубу свою соболиную отдала, девчонкам меховые накидки, одежды разной
немыслимое количество. Скрипачу из фамильной шкатулки перстеньки достала. А уж снеди-то, по моему приказу, Прошка нагрузил. До самой смерти им хватило.
Сожрала их холера через несколько месяцев где-то в Астраханской губернии. Получается, что и спасла я Сонюшку.
Девчонка стала для меня главной радостью в жизни. Личико до сих пор ее помню. Глаза, как сапфиры синие. Черные кудряшки, а кожа нежная, словно лепесток дивного цветка.
Меня называла – «люлю». По-первости, я не понимала, что за имя такое странное. А однажды догадалась. Когда девчушка крохотная была, я, бывало, прижму к себе горячее тельце и сердце от счастья заходится: люблю! И не замечала, что вслух по сто раз выдыхала это слово волшебное.
Давно, еще девицей я была, цыганка мне гадала.
- Опалит бог твое сердце любовью неземной, возвышенной.
Я-то по наивности примитивной, тут же заинтересовалась:
- Кто ж таков? Портрет обрисуй, чтобы мимо не пройти.
А старуха-цыганка губы поджала.
- Ни один мужчина не достоин такой благородной любви.
И забылись бы странные эти слова, если бы не появилась в моей жизни Сонюшка.
Муж мой на охоте с коня упал и помер через три дня. Поплакала я, как и положено вдове. А сердце молчало, словно и не прожили мы с Евграфом Евграфовичем четверть века в супружестве.
Сонюшка словно разбудила мою душу. На все про все я теперь ее глазками смотрела. Дождинкам, мотылькам, как дитя малое, радовалась, от сказок веселых смеялась, от грустных рыдала взахлеб.
Нянек в доме много было. Потом из Петербурга учителей выписали. Сонюшка славно рисовала, музицировала. Вот только арифметику не признавала.
- Ну, что вы, маменька, пусть Архипыч считает, сколько яблок с дерева упало. И то верно. На что, экономы-то существуют на белом свете.
В ослеплении своем многого я не замечала. Недаром говорят, что безрассудная любовь слепа и доверчива. Братец-то мой, Пашка, зачастил к нам из Москвы. А мне и ни к чему. Город большой утомляет, это верно. Наше раздолье и воздух, хоть кусками режь, любую хандру вылечит.
Не заметила я, проглядела, что Пашка страстью опалился. Мне-то казалось, что любовь к ангелу может быть только святой.
Пакостник! Развратник! Животное! Девочке моей только тринадцать стукнуло, - барыня зарыдала.
От ее басистого рева Евдокия вздрогнула и открыла глаза. Она и не слышала половины из того, о чем барыня сказывала. Под монотонный низкий голос сладко задремалось. А зачем сказки слушать? Что было, то прошло. А нынче, вон малина в саду киснет.
- Пойду я, за ягоду беспокоюсь, - Евдокия поднялась.
- Без тебя девки в саду управятся. Платья, ленты собери, - сухо приказала барыня, с мрачной неприязнью глядя на пригожее девичье лицо. – Через час отъезжаешь.
- Боже мой, боже мой! – старуха откинулась на подушки. – Как сердце-то заныло. Словно вернулись события той страшной ночи.
Ливень-то какой безудержный обрушился тогда. Сад стонал, будто не деревья его населяли, а больные, измученные души. Дом кряхтел, как уставший ревматик. Страшно! Барыня потная, испуганная села в перинах, еще окончательно не пришедшая в себя после тяжелого сна.
Гром грянул еще яростнее, отблеск молнии, прорвавшись сквозь щели в ставнях, наполнил спальню призраком пожара. Барыня перекрестилась и, что есть мочи, дернула шнурок-колоколец у кровати. Никто не явился на ее зов ни через минуту, ни через полчаса.
Животный страх отступил. В душу ворвалось беспокойство уже не за
себя самое, а за любимое существо.
- Сонюшка, где ты? Не испугала ли тебя эта гроза?- барыня запалила свечу и спустилась вниз.
Прохор спал у лестницы, точно собака на жестком коврике.
- Прошка, - с возмущением завизжала барыня, - целый час тебя зову.
- Свят, свят, - слуга поднялся, взлохмаченный, сонный, - перекрестился. – Уж напугали меня как. Дождь большой, вот и сморило меня, - добавил виновато, чувствуя, что барского гнева не избежать.
Но барыня не слушала причитания мужика, она спешила в детскую. В тот момент, когда барыня переступила порог детской комнаты, свеча погасла. И, стоя в кромешной мгле, женщина почувствовала колющую боль в сердце.
- Сейчас, сейчас, - Прохор уже суетился рядом. Вспыхнули жирандоли.
Комната была пуста. На несмятой постели, убранной атласным покрывалом, лежал конверт. Елена мгновенно узнала крупный почерк брата.
«Дорогая сестрица, зная твой крутой нрав и эгоистическую привязанность к Софье, мы решились на бегство. Мы давно друг друга любим. Сегодня ночью отъезжаем заграницу. Отныне мы муж и жена. С нами отправляются в путь мадмуазель Беатриса и девка Глафира. Пожелай нам счастливого пути.
Твой брат Павел».
- Убью! Задушу! – взвыла барыня. – Украл мое золотце. Как же я теперь буду? – она начала колотить кулаками по комоду красного дерева.
- А ты, чего зенки вылупил? Беги, готовь лошадей.
- В такую погоду? – старый слуга медлил, переминаясь с ноги на ногу.
- Что ты городишь? Им, значит, погода не помеха, а мне хлипкая вода с небес, будто каменная преграда? Ну, уж нет, - Елена задыхалась от гнева.
- Так ведь барин уже, почитай, как часов пять назад со двора отправились. Тихо еще было.
- Что? – Елена подскочила к Прохору, схватила за ворот рубахи. – Ты
знал? Ты знал об этом преступлении?
- Тю, - Прохор попытался сделать шаг назад. – В людской все знали. Думали, что и вы в курсах.
Звук крепкой пощечины почти перекрыл яростный шепот.
- Лошадей!
Промотавшись остаток ночи под проливным дождем, Елена вернулась домой больная, обессиленная и еще пуще прежнего разозленная.
Недели три она не вставала с постели. Что пила, что ела – не понимала и не ощущала. Лишь одно чувствовала – ненависть. Жаркую ненависть на весь белый свет. Сговорились, все сговорились против нее. Враги! Сволочи! Украли ее единственное сокровище.
Сквозь слезы она вновь и вновь воскрешала в памяти сладкие мгновения. Вот пухленькая девочка у нее на руках, вот она учит говорить малышку, держать ложку, сидеть, ходить. По женскому телу пробегали горячие нервные волны, словно от прикосновения нежных детских ручек. Елена зарывалась лицом в подушку Сони, где жил еще аромат мягких волос, и безутешно рыдала.
- Пакостник, развратник, - яростно шептала Елена, представляя брата. Вальяжного, улыбчивого, с губами полными, красными, словно сочной малиной обмазанными.
А потом вдруг откуда-то стали являться и другие мыслишки. Но Сонюшка-то! Какова?! Ведь согласилась. Значит, в тайный сговор против нее, барыни, вступила. Да, и любила ли она по-настоящему свою матушку названную? Может, терпела только! Принимала, как должное, сердечную страсть стареющей женщины.
Тягучие мысли выматывали, едко саднили сердце, горькой бессонницей оплетали ночи.
Но осень отлилась хмурыми дождями, отлютовала зима, отхороводилась весна, и ничегошеньки не осталось в женском сердце. Ни воспоминаний,
ни любви, ни страданий. Все выжгло время.
Только с той поры нрав Елены Петровны еще круче стал. Дворовые девки лишь заслышат скрип половицы возле кровати барыни, уже трепещут: с той ли ноги встала? Кого сегодня порка ожидает?
Так, и жила Елена Петровна года два. На календари не смотрела, никого не ждала, никого не любила. Постылыми были и день, и ночь.
Как-то слякотной осенью въехала на барский двор крытая коляска.
- К нам сам Павел Петрович пожаловали! – вскрикнул ключница Мария. Про нее поговаривали, что, когда Пашка мужскую силу набирал, зрелая Машка, уже тогда мать трех девчонок, давала пятнадцатилетнему парню уроки любви. Некоторое время барчонок в любовной горячке за Марией бегал, так сладки, видимо, были ее объятия. Сейчас же высохшая, сморщенная ключница совсем не была похожа на ту разбитную молодуху. Да и лет-то минуло, почитай, десятка четыре.
- Паша, Паша приехал! – в волнении произнесла Мария, заслышав тяжелые шаги барыни.
- Да слышу, чего разгорланилась-то! – Елена Петровна неспешно спустилась с крыльца.
Было время, когда она ждала этой встречи. Но все слова обидные и злые давно уже перегорели в душе. Да и не ожидала барыня увидеть своего врага в таком виде. Брат был абсолютно седой, с ввалившимися глазами, с заострившимся, словно клюв у птицы, носом.
- Пожаловали! Собственной персоной. А где же краля твоя или новую завел? – ехидно поинтересовалась Елена Петровна. А сердце молчало. Не было в нем ни боли, ни радости. И вопрос-то с губ слетел так, из любопытства мелкого.
- Умерла Софьюшка, - Павел заплакал. – Прости меня, Лена, - произнес тихо, шагнул к сестре, прижался и зарыдал в голос.
- Ну, будет, будет! – Елена похлопывала по большой мужской спине. –
Разве можно ж так убиваться из-за какой-то девчонки?
- Нет мне без нее жизни. На войну отправляюсь, смерти искать. Хочу поскорее с женой моей встретиться. Приехал просить тебя об одном. Сохрани нашу дочь. Ближе тебя на белом свете нет у меня никого.
- Вспомнил?! – ухмыльнулась Елена, наблюдая, как из коляски вышла закутанная в черный платок желтолицая женщина. На руках у нее пищал сверток, по всей видимости, с девчонкой, о которой говорил брат.
Евдокию отнесли в людскую. Так и росла она среди девушек, обслуживающих барыню. Ни разу старая женщина не приголубила, не приласкала ту, что приходилась ей кровной племянницей.
Павел участвовал во многих сражениях, и ранен был, и контужен, но смерть не торопилась на его зов.
Где-то лет пять назад московский вельможа захворал. Закрутили его ревматические боли. Ослабли ноги и руки и, как написал он в последнем письме, с постели не встает сутками.
Известная московская гадалка наворожила Павлу Петровичу, что страдания его прекратятся, боли поутихнут, если рядом с ним будет человек, родной по крови. Вот и вспомнил он про Евдокию.
- Счастливая ты, Евдошка! – дворовые девушки с завистью смотрели на сундучок с лентами, рубашками, сарафанами.
- С кем угодно поменялась бы местами, - отмахивалась Дуня. – На что мне Москва. Чужая, непонятная, скучать без вас буду…
Она заплакала, когда толстая Варвара отдала ей бусы, сверкавшие, как горный хрусталь.
- Нам-то где наряжаться? А там женихи знатные. Эти бусы моей матушке один проезжий купец подарил.
Прошка сунул ей в руку несколько карамелек в хрусткой бумаге.
- Чтоб в дороге сладко было…
Прощай, светлое озеро, березовая роща, сирень под окнами девичьей
комнаты. Прощай, милая, ласковая жизнь!
Долгую дорогу Евдокия молилась. На постоялых дворах ни есть, ни пить, ни спать толком не могла. Незнакомое ей доселе чувство тревоги царапалось внутри, как чужеродный зверек.
- Скоро ли Москва будет? – кучер Антон окликнул парня в картузе, который остановил груженую подводу у ручья.
- Москва-то? – парень высокомерно взглянул на деревенщину. – Зачем тебе туда? Видишь, все люди бегут прочь из нее…
- И правда, - Евдокия только сейчас обратила внимание, что им навстречу двигалась вереница карет, кибиток, телег.
- А чегой-то они? – девушка наивно распахнула глаза.
- Француз с боем идет, - парень напоил лошадей, ловко вскочил на козлы и подмигнул Евдокии.
- Разворачивай назад, красавица! Кутузов город сдает….
Гатчинцы ничего не поняли из сказанного и продолжали в молчании свой путь.
Дом графа Истомина стоял на берегу реки. Мощный, белокаменный, он выделялся среди деревянных построек. Возле колонн прогуливался седой старик, одетый в расшитый золотыми нитями камзол.
- Кто это? Барин? – испуганно прошептала Евдокия.
- Ты своего батьку с лица не помнишь, что ли? – укоризненно спросил старый кучер, - барина со слугой перепутала. Мыслимое ли дело?
- Уж пятый день, как вас поджидаем, - слишком нарядный, по мнению Евдокии, слуга суетился рядом с коляской.
- Позвольте, - старик любезно помог девушке спуститься.
Дуня, не привыкшая к вниманию и ласковому обхождению, растерялась. И еще больше сникла, когда Антон поворотил лошадей к воротам.
- Не велено мне здесь задерживаться. Барыня гневаться будет.
Одна, одинешенька! Евдошка, еле сдержалась, чтобы не расплакаться.
- Устали, видимо, с дороги, - старик-слуга ласково потрепал Дуню по плечу. – Комната ваша готова. Я туда ваш сундучок перенесу, а вы к барину ступайте. Слышите, он вас зовет.
Звон зовущего колокольца был точно такой, как у барыни в опочивальне. Не хватало только голоса белобрысого Прошки, перекрывающего все деревенские звуки: «Девки, барыня кличет!»
В полутемных комнатах едко пахло лекарствами, старыми вещами и летней городской пылью. Павел Петрович возлежал на широкой кровати палисандрового дерева.
- Подойди ко мне поближе, Дуняша, - произнес он, завидев девичий силуэт в проеме двери.
Евдокия, сделав несколько шагов, замерла, разглядывая барина. Лицо белое, словно мукой присыпано. Волосы длинные, седые по подушке разметались. Поверх стеганного зеленого одеяла пухлые руки покоятся. На пальцах перстни камнями играют.
И он тоже ее разглядывал.
- Вот ты какая стала, - взгляд больших мутно-серых глаз, казалось, вобрал всю ее, от золотистой макушки до ботиночек, высоких на шнурках шелковых. Прошлую осень барыня двум дворовым девкам обнову справила: Лизавете и Варваре. А Лизка, возьми, да и помри зимой от чахотки. Весь ее гардероб Евдокии перешел.
- Отчего ж ты совсем на мать не похожа? – грустно вздохнул Павел Петрович. – Тебе сколько годков-то сейчас?
- Сказывали, что шестнадцать. Наверное, так оно и есть.
- Боже мой, боже мой, - простонал старик. – Неужели так время быстро пролетело? А мне все кажется, что я несколько дней назад Софьюшку потерял. С ней рядом все дни помню. А без нее, пропасть какая-то, - он замолчал. В уголках глаз воспаленно-красных блеснули слезинки.
- Может, он меня назад отошлет, - радостно подумала Евдокия. За время
дороги искучалось сердечко по стороне родимой.
- Вместе будем теперь жить! – наперекор девическим мыслям заявил барин. - Прислуги у меня немного осталось. Яков, ты его видала, да повар Алексей, он, как и ты, гатчинский. Мальчишкой его в Москву вывез.
С улицы послышался шум. Громкие крики, отчаянная брань.
- Что это? – испуганно прошептала Евдокия. – Словно разбойники какие…
- Да я и сам бы спросил: что происходит. Вся Москва с ума сошла. Наверняка, опять драка из-за лошади. Нынче гужевой транспорт на вес золота. Удирают люди, удирают…
- А вы, как же?
- Мне, детка, ни бояться, ни терять нечего. Устал я, - Павел Петрович вздохнул. – Ступай и ты отдыхать, умаялась ведь с такой тяжкой дороги.
В последние дни августа в Москве творилось что-то невообразимое.
«Кутузов решил сдать столицу!» Эта фраза много раз повторенная, не теряла первозданного ужаса и отчаяния, а с каждой минутой еще и приобретала все большую бездонность зловещей неизвестности.
Уехать! Всеми правдами и неправдами уехать, чтобы спастись.
Улицы были запружены дормезами, колымагами, кибитками. Карет не хватало. Но о каких приличиях или различиях могла идти речь? На простецких телегах сидели знатные барыни, стиснутые со всех сторон скрученными коврами, самоварами, сундуками с бельем и посудой.
- Добра-то, добра сколько французу достанется, - причитали экономки и домоуправляющие, привыкшие гордиться состоянием своих хозяев.
У закрытых ворот слышались проклятия, плач, страстные обращения к Всевышнему. Приближалась страшная безлунная ночь с первого по второе сентября.
- Идут! – притаившаяся за портьерой Евдокия, наблюдала из окна за шествием наполеоновской армии и шепотом рассказывала отцу, лежащему в
полумраке задрапированной спальни.
- Их так много! И вовсе они не страшные. А вон тот рыжий, ну прямо вылитый наш Прошка, ей-ей, даже веснухи на носу, - девушка прыснула в кулак. – А музыка, музыка, какая чудная. Никогда такого не слыхала. Ишь, как браво маршируют красавчики…
- Глупенькая ты еще, - вздохнул Павел Петрович. – Теперь мы заложники этих, как ты назвала, красавчиков.
Седой Яков и повар Алексей, горбун с пронзительными черными глазами, после слов барина начали истово креститься и шептать горячие молитвы.
Ночью проснулись от дыма. Горел Гостиный двор, Каретный ряд.
- Прах и пепел останутся от города, - мрачно изрек Павел Петрович, кашляя в подушку.
- Почему никто не потушит этот бешеный огонь? – Евдокия перебегала от окна к окну. В комнатах стало светло, как днем, от огненного океана, пожирающего Москву.
- Похоже, все пожарные трубы вывезены, теперь надежда только на небеса, - почти простонал барин.
На следующее утро повар Алешка отправился в город, поузнавать новости.
- Ты там поосторожнее, - увещевал горбуна Яков, накидывая на уродливую фигурку серую рогожу.
- А ну, давай прорепетируем, как в театре.
- Подайте, Христа ради, - жалобно тянул Алешка, протягивая перед собой сухую, почти детскую ладошку.
Пока Алексей шмыгал по улицам, Евдокия управлялась на кухне. Благо, запасов в кладовых хватило бы не на один месяц затворничества.
- Поговаривают, что город запалили сами москвичи, - рассказывал Алешка вечером. – Во многих домах солдаты находят фитили. Губернатор
Ростопчин сжег свой дворец дотла.
- Да ложь все это! - перебил повара барин.
- Ан, нет! – Алексей вытянул из-за пазухи смятый лист. Вот полюбуйтесь! Такую афишку губернатор прибил на дорожном столбе в подмосковном имении Воронцово.
Лешка читал по слогам.
«В течение восьми лет я украшал эту деревню, жил здесь счастливо в лоне семьи. Жители этой земли, число 1720 душ, покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, я оставил вам два моих дома в Москве с обстановкой стоимостью в полмиллиона рублей, здесь вы найдете только пепел».
- Дай-ка сюда, не верю я, чтобы подобное мог написать спокойный, уважительный человек.
- А он в эмоции был! Мне эту бумажку мамзель Каролина дала. Еще она сказывала, что настоящую афишку Наполеону отнесли, и он над ней смеялся.
- Досмеется, самозванец корсиканский! – рассердился Павел Петрович. Потом задумался.
- А, что, если мадмуазель Каролина здесь, значит, и семейство Кривицких Москву не оставило?
- Э, нет! Бежали, только пятки сверкали, - Алексей ухмыльнулся, - а прислуга, какая из иностранных, вся здесь и осталась. Немцы, итальянцы, французы. Вот и театр, сказывали, готовит представление для Императора.
- А чего тут удивляться, - барин отвернулся к стене. – Труппа французская, директриса Аврора Бюрсэ долгое время русских вельмож ублажали. Так чего ж перед своими ломаться? Лицедеи, одно слово! Кто заплатил, для того и пляшут. Ох, худо мне, худо! – старик закашлялся, крепко прижав руку к груди.
Мало, кто знал, что для Наполеона московская эпопея началась с бессонниц и мигрени. Дикая непокорная Россия раздражала непонятностью.
До этого золотого сентября все столицы мира вставали перед французской гвардией на колени. И только своенравная Москва отказалась подчиняться законам победителя. Не было торжественного вручения ключей от города, балов и салютов в честь Великого Императора.
Кто поджег город? Не сам ли дьявол зловеще поиздевался над ранее недоступным человеком-символом? Наполеон выпивал несколько бокалов любимого пунша, отгонял мрачные мысли и начинал тешить себя, как наивный мальчик, радужными планами, продолжая слепо верить в свою звезду.
Солдаты Великой Гвардии вели себя так, как все захватчики мира. Безжалостно, нахально, дерзко. «Vie victims!» - горе побежденным. Это латинское изречение обожал Наполеон. И его гвардия подкрепляла мрачные слова еще более мрачными деяниями.
С утра до вечера офицеры и солдаты были пьяны. Они дрались между собой из-за награбленных вещей, ловили и издевались над оставшимися в городе женщинами, заставляли немощных стариков вытаскивать из подвалов мешки с сахаром, кофе, ящики с вином.
Шалаши для военного лагеря солдаты сооружали из дубовых дверей, створок шкафов красного и палисандрового дерева. На землю расстилали прекраснейшие ковры ручной работы, водружая на них изящные кресла и оттоманки. Над кострами вместо походных чугунных котлов коптились серебряные ведра и позолоченные вазоны. Для поддержания жара в огонь бросались книги в сафьяновых переплетах, тяжелые резные рамы от зеркал и картин. Для варваров чужое добро цены не имеет!
Печальные новости приносил в барский дом Алексей после своих вылазок в город. Сердце маленького горбуна разрывалось еще от одной тоскливой мысли. Куда-то пропала его подружка, голубоглазая гувернантка-француженка Каролина.
Он искал ее повсюду, пока однажды не отважился заглянуть в военный лагерь. Приближался вечер. А лагерь и не собирался утихомириваться. Звучало нестройное пение, звон бокалов, гогот и женские взвизгивания.
- Что тебе здесь надо? – с раздражением в голосе обратился черноусый солдат к человечку на коротких ножках, который пытался заглянуть за полог палатки.
- Гони его! Уроды несчастье приносят! – завопила пышнотелая блондинка в меховой пелерине, накинутой на голое тело.
Горбатый человечек повернулся к костру, окинул презрительным взглядом всю пьяную компанию и, скривив губы, словно собирался заплакать, выкрикнул:
- Где мамзель Каролина?
- Каролина? – блондинка захохотала, запрокинув голову. – Тебе не Каролину, а свинью искать нужно? Русский урод!
И хотя она произнесла фразу на французском языке, горбун понял, что его оскорбили.
- Кошон?! – он задрожал всем телом. – Это вы свиньи и сволочи! – он плюнул в сторону блондинки.
- Жорж, ты видишь, что позволяет себе эта тварь! Убей его прямо здесь, на моих глазах.
Черноусый гвардеец поднялся, заправил рубаху в брюки, накинул китель.
- Ну, я ему сейчас покажу! Я научу его уважать победителей, - прорычал грозно.
Горбун бросился наутек. Гвардеец не отставал, приговаривая.
- Далеко не уйдешь от меня на своих свинячьих ножках.
- Он ведь действительно его убьет! – мрачная мысль обожгла сердце Андре, который видел всю безобразную сцену у костра.
Сколько раз он наблюдал подобное! Молодой доктор задыхался от негодования, когда видел, как цинично и жестоко обходятся солдаты с местными жителями. Остановить этот дьявольский разгул было не под силу ни одному здравомыслящему человеку. А тем более, романтичному юноше.
Какая-то сила подняла Андре, и он рванул за черноусым земляком.
- Подожди, остановись! – кричал доктор вслед.
Оглянувшись, Алексей испугался еще пуще прежнего. Уже не один, а два француза гнались за ним.
- Яков, Дуня, прячьтесь! – закричал он хрипло у ворот и юркнул в дом.
Старый слуга, вышел из сада и, увидев у калитки непрошенного гостя, попытался преградить дорогу.
- Нельзя, нельзя без приглашения. Барин болен.
Жорж попытался оттолкнуть старика. Но тот стоял каменной глыбой. Не раздумывая ни минуты, пьяный Жорж выхватил из-за пояса револьвер.
Яков упал, в его глазах было столько боли и отчаянья: впервые за полвека он не сумел охранить хозяина.
- Урод, где ты? Я тебя все равно найду, - француз вбежал в дом. Ему не терпелось расправиться с обидчиком и выпить вместе с любимой Жоржжетой за свой подвиг.
- Батюшка, батюшка, я боюсь, - залепетала Дуняша, - что делать-то? Куда бежать?
- Дочь моя, спрячься за большое кресло в углу, а я попытаюсь урезонить этого головореза, - он откашлялся и крикнул уже по-французски.
- Заходите, заходите!
Андре не мог догнать черноусого. Ход замедлял медицинский саквояж, с которым он здесь не расставался. Медицинская помощь могла потребоваться в любую минуту. На войне во всеоружии должны быть все. Но вот, наконец, этот дом, в который вбежал Жорж. Чугунная литая решетка вдоль сада. Но где же ворота? Толкнул калитку, Андре чуть не споткнулся об лежащего на земле человека.
- Негодяй, - подумал он с ненавистью о Жорже и склонился над стариком. Пульс не прощупывался.
- Простите нас, - Андре прикрыл глаза убитому. Этот седой русский слуга напомнил ему чем-то доктора Чарльза из Ниццы.
«Все умные и преданные люди имеют в старости по-королевски достойный вид», - откуда-то из подсознания выплыла давно прочитанная фраза. - И хорошо бы, если бы все мудрые старики умирали своей смертью, - добавил он про себя и открыл массивную дверь.
Услышав французскую речь, прислушался. Один голос явно принадлежал черноусому гвардейцу. В сбивчивой пьяной речи особенно резко прорывался южный прованский акцент.
- Вставай, старый перец, ты, что не слышал моего приказа?
- Месье, разрешите спросить, как вы попали в мой дом и по какому резону?
- Ты еще спрашиваешь? – Жорж был нетерпелив и возбужден. – Отвечай живо, где лежат твои драгоценности, и, где прячется тот урод, который обидел мою подружку?
- Простите, но вы не у себя дома, а значит, диктовать условия не вправе.
- Ты дерзишь мне, старый пес! Да, знаешь ли ты, что сам император разрешил нам уничтожать всех, кто здесь остался и оказывает сопротивление?
Павел Петрович вздохнул. Он понял, что в данной ситуации, оставаться самим собой опасно. И, как мудрый дипломат, решил направить беседу по другому руслу.
- Простите, мы не представлены друг другу. Я – граф, Павел Петрович Истомин. А вы?
- А я, Жорж - Артур Крюдель, уроженец Марселя и солдат Великой Гвардии Наполеона.
- Очень приятно, вы еще раз мне напомнили, что вы сын страны, подарившей миру такие замечательные имена. Вольтер, Мольер, Расин, Буало… И Павел Петрович, театрально размахивая руками, продекламировал отрывок из басни Лафонтена «Волк и ягненок».
Жорж засмеялся.
- Похоже, ты мне зубы заговариваешь! Но, пока ты руками размахивал, я кое-что на твоих пальцах разглядел. Вот эта штучка, - он ткнул острием палаша на крупный золотой, усыпанный бриллиантами перстень, - очень понравится моей крошке.
- Но я не могу подарить, как вы выразились, эту штучку. Это семейная реликвия. Моему деду был вручен этот перстень при дворе императрицы, как знак признания его научных трудов. Дед занимался астрономией.
- Что ты там бормочешь, старый скряга? Не желаешь отдать по-хорошему, возьму вместе с твоими противными пальцами, - Жорж примерился и замахнулся рукой, сжимавшей острый палаш.
И тут прогремел выстрел.
- А-а, - завопила Евдокия, которая, выглядывая из-за кресла, с ужасом наблюдала, что происходит в комнате.
В проеме двери с пистолетом в руке стоял невысокий, черноволосый человек. По его бледному лицу катились слезы.
- Боже, что я сотворил? – Андре перевел взгляд с рухнувшего замертво Жоржа на старика.
- Успокойтесь, месье. Вы поступили, как благородный человек. – Павел Петрович приподнял с подушек седую крупную голову. – Настоящий воин, к какой бы армии он не принадлежал, французской ли, английской, русской, никогда не опуститься до мародерства и насилия.
- Это так! - с отчаяньем в голосе воскликнул Андре. – Но я, я доктор. И призван спасать людей от ран и смерти. А я только что совершил ужасное преступление. Убийство! Что мне делать?
- Взять мешковину и упрятать туда то, что осталось от мерзавца. А ночью найти место, где его захоронить. Этого драчливого петуха вряд ли хватятся. Не здесь, так в другом месте он нашел бы приключения на свою буйную голову.
Изъяснялись граф и незнакомец на французском языке. Евдокия не понимала ни слова, продолжая трястись от страха. А вдруг этот человек сейчас так же легко пристрелит батюшку, а потом ее?
- Спаси, сохрани, Пресвятая богородица, - девушка торопливо повторяла молитву, как будто боялась, что в этой жизни не успеет дочитать до конца.
- Дуняша! – раздался спокойный голос отца.
- Что, что? Я здесь, - Евдокия выскочила из своего укрытия.
- Иди сюда.
Возле кровати графа лежал мертвый солдат. Красное пятно на его рубахе расплывалось и шевелилось, как большое страшное насекомое.
Едко-кислый запах тронул ноздри девушки.
- Мне страшно, - прошептала Евдокия и в обморочном состоянии упала на ковер, рядом с убитым солдатом.
- Бедная девочка, столько переживаний и впечатлений выпало на ее душу за последние дни! – Павел Петрович внимательно посмотрел в глаза Андре. – Кажется, я не ослышался, вы ведь сказали, что вы доктор. Будьте любезны, окажите помощь моей дочери.
- Да, да, конечно, - Андре, наконец, убрал револьвер, рукоятка которого стала мокрой от вспотевшей руки.
В саквояже доктора имелось все необходимое. Андре достал флакончик из темного стекла, приоткрыв его, осторожно поднес к лицу девушки. Ресницы Дуняши вздрогнули, но она, словно не хотела открывать глаза, чтобы не повторилось вновь пережитое. Доктор протер ей влажными тампонами виски. Затем расстегнул ей пуговицу на высоком вороте, плотно обтягивающем шею.
Дуня глубоко вздохнула и медленно открыла глаза. Где она? Что с ней? Чье лицо склонилось над ней? Когда-то она уже видела этот чудный лик. Серьезные синие глаза, тонкий нос, сжатые губы. Ну конечно! Вспомнила. Именно такой образ она любила на иконе в церкви. Только тот из церкви всегда молчал. А этот что-то ласково воркует.
- Я люблю вас давно, - вдруг страстно прошептала Дуня.
- Что она сказала? – обратился доктор к графу.
Павел Петрович коротко хохотнул.
- О чем могут твердить молодые девушки, даже в бессознании? Понятное дело, о любви. Только я не понял, кого она все-таки любит.
Андре внимательно посмотрел на девушку. Из-под платка выбились светлые завитки на высокий чистый лоб. На вздернутом носу несколько веснушин. Щеки, подбородок нежные, округлые, как у ребенка.
Он не думал о том, насколько привлекательна или непривлекательна девушка, Лишь одна мысль приятно удивила: «Какое родное лицо!» От этого узнавания волна тихого блаженства поднялась в душе, перекрывая все ужасающие обстоятельства встречи.
Говорят, что людские пересечения на Земле не случайны. Все те, с кем мы дружим, конфликтуем или даже просто обитаем рядом, были знакомы с нами прежде. И наши души, уже в земном воплощении, продолжают уроки общения, узнавая или не узнавая своих бывших соседей по тонким мирам.
И только на любовь, пронзительную и чистую, у души особая память. Вот почему настоящая любовь случается с первого взгляда. Все остальное, что приходит позже, лишь игра ума, воображения и обстоятельств.
- Дуняша! – громко окликнул Павел Петрович дочь. – Ты пришла в себя?
- Да, - Евдокия медленно поднялась, одернув юбку и, обнаружив, что пуговка на кофте расстегнута, залилась стыдливым румянцем.
- Я вас слушаю, - проговорила тихо, стараясь не смотреть на мертвеца, откуда на нее веяло ужасом и кошмаром. В сторону доктора смотреть тоже
было страшно, там кипела горячая волна, которою она не понимала и боялась.
- Дуня, этот благородный человек спас жизнь тебе и мне. Я предложил ему пожить у нас, так как знаю, что французы нынче квартируют по русским домам. Как ты уже убедилась, все люди разные. И среди русских встречается немало прохвостов, и среди французов достаточно приличных культурных людей. Простите, месье, мы не знаем вашего имени.
- Андре Дюваль.
- Андре, - невольно повторила Евдокия, и так сладко и приятно стало губам, словно не имя произнесла, а сочную ягоду раздавила. Какое необыкновенное имя!
- Дуня! Ты меня слышишь? – граф отчего-то занервничал. – Сейчас нужно немедленно спрятать тело убитого. Принеси из кладовой холстину. А, кстати, где Яков и Алексей.
Евдокия, пожав плечами, поспешила выполнять указания батюшки.
Павел Петрович дернул шнур колокольчика. Прислушался. Тихо. Не слышно ни шагов, ни голосов.
- Андре, простите, когда вы входили в дом, не видели ли вы высокого седого слугу?
- К сожалению, я подоспел поздно. Рана, которую вашему слуге нанес Жорж, оказалась смертельной.
- Ужасно! Непереносимо! – Павел Петрович брезгливо покосился в сторону мертвого солдата.
Потом будто тихонько всхлипнул.
- Мы с Яковом Мефодьевичем не расставались пятьдесят лет. Давно уж он был для меня не слугой, а братом. Заботливым, верным, понимающим. Ах, Яша, Яша! Я думал, ты меня похоронишь. А, видишь, как все вышло, - подбородок графа затрясся.
- Можно ли сейчас гроб в Москве сыскать? Алеша, - еле слышно позвал
граф. – Ты-то куда пропал? - Месье, простите меня, ради бога. Такие страшные события творятся, я чувствую, что начинаю терять самообладание. Вы, может быть, видели Алешу, такого паренька, ну не совсем обычного внешне, с горбом? – словно стесняясь уродства слуги, шепотом спросил Павел Петрович.
- Да, я его заметил и даже видел, как он вбежал в дом, - серьезно ответил Андре, почувствовав, что переживания старика больно задевают и его сердце, как и все события, происходящие в этом доме.
- Леша, Леша, ты где? – кричала Дуня, перебегая из комнаты в комнату, как будто бы аукалась в лесу.
Она разыскала его в самой дальней темной комнате, где высились тяжелые платяные шкафы. Парень лежал в неестественно-выгнутой позе. Он дергался и хрипел.
- Боже, боже, спаси его, - Дуня побежала назад за доктором.
- Эпилептический припадок, - моментально определил врач Дюваль. В своей клинике, где он практиковал, подобные случаи были нередки. У больных с искривленным позвоночным столбом искаженные сосуды именно так реагировали на нервные потрясения. Начинались судороги, сходные с эпилептическими.
Пока Андре оказывал необходимую помощь Алексею, Дуня стояла рядом, держа в руках подсвечник. Пламя огоньков прыгало и дрожало. Также трепетало и сердце девушки, в котором смешалось все: страх, беспокойство и нежное умиление.
- Тяжелая ночка, - Андре закрыл саквояж. – Похоже, что я действительно не могу покинуть этот дом. Я здесь нужен, да? – он посмотрел на Дуню.
Конечно, она не поняла, что произнес этот необыкновенный человек, но отчаянно закивала головой:
- Да, да!
Утром Андре написал на воротах мелом.
«Здесь проживает помощник лейб-медика гвардии, месье Дюваль».
Так делали все французы, занимая дома москвичей.
Как и прежде, днем Андре находился в госпитале, потом совершал обход военного лагеря, а вечером возвращался в особняк графа Истомина. Здесь его ждали. Алексей с сытным ужином, Павел Петрович с беседами о переплетении французской и русской культур, Дуня с обожанием и нежностью во взгляде.
Девятнадцатого октября вся гвардия была встревожена неожиданным приказом «Встать под знамена».
- Адье, ма шер, адье, - шептал Андре в розовое девичье ушко. Он говорил, еще какие-то слова, которые для Евдокии звучали, как журчание чистого весеннего ручья.
- Французик мой дорогой, - Дуня крепко обнимала мужчину, - я буду любить тебя всю жизнь.
И он в ответ клялся ей в вечной любви. И оба были безмятежно счастливы, как бывают счастливы лишь очень молодые, впервые влюбившиеся люди.
Ранним утром, когда город уже суетился в спешных сборах, Андре снял со своей шеи медальон, подаренный матерью.
- Переведите, пожалуйста, - застенчиво обратился он к графу.
- Дорогая Дуня, - торжественно произнес юноша, - бог соединил наши жизни. Мы с тобой муж и жена. Этот медальон мой отец Юбер подарил матушке Антуанетте в день венчания. Храни его возле сердца. Закончится военная эпопея, и мы обязательно будем жить вместе: ты, я, наши будущие дети, твой батюшка, - Андре улыбнулся графу и Алексею.
Горбун стоял рядом и плакал.
- Ах, Андре! – Дуня бросилась на шею к возлюбленному и заголосила по-бабьи пронзительно и отчаянно.
- Будет, уймись, - заворчал граф. – Собирай человека в дорогу. Теплые
вещи уложи, мою доху достань, меховые сапоги. Алеша пусть провизией займется. Дорога не короткая впереди, - граф задумался, с тоской посмотрел за окно. - Темнеет небо, холода впереди. Может, и не следует нашему другу любезному в дорогу собираться? Оставался бы с нами…
- Я на службе, и не волен сам распоряжаться своей судьбой, - глаза молодого человека влажно заблестели.
- Прощай, любовь моя! – он поцеловал Дуняшу в теплые губы и быстро вышел из дома.
Несколько дней над городом проливались холодные затяжные дожди.
- Это небо плачет, как и мое сердце от разлуки, - шептала Дуня, целуя медальон и молясь на икону Божьей матери.
Теперь за вечерним чаем только и говорили о том, куда направились французские войска. Батюшка достал из книжного шкафа старые карты и остро-отточенным карандашом рисовал стрелки, обозначающие предполагаемый путь армии Наполеона. Гадать можно было до бесконечности. Достоверной информации не поступало ни откуда.
Молодой доктор Андре Дюваль сопровождал повозки с ранеными. Многие из них были в тяжелейшем состоянии. Тряская езда по раскисшей дороге усугубляла боль и страдания измученных людей.
В первые три дня закончились все съестные припасы. Сам Андре не успел полакомиться московскими разносолами, заботливо собранными маленьким горбуном в большую плетеную корзину. Продукты, как и все теплые вещи графа, он раздал своим подопечным. Обозы находились в пути по четырнадцать - пятнадцать часов.
От императора поступил новый приказ: забирать раненых солдат из госпиталей, расположенных в населенных пунктах вдоль дороги, по которой еще несколько месяцев назад французы наступали. Военные медики не понимали и не одобряли этого приказа императора.
Узнав близко русских людей, Андре уже не верил в легенды об их варварстве и жестокости.
- Неправда! Вы совершенно не поняли, как душевна и отзывчива Россия! – горячо возражал он, когда слышал оскорбительные фразы, дескать, русские солдаты - это мавры, которые добьют всех оставшихся раненых французов.
Но разве спорят с императором?
Новым попутчикам не было места ни в одной из повозок. Раненых размещали на крышах фургонов, на задках телег. Андре однажды с ужасом заметил, что кучера специально направляли повозки по рытвинам и ухабам, чтобы избавиться от лишнего груза. Люди падали в смачную жирную грязь. На их стоны и крики наезжала следующая телега.
Андре в тот же день обратился к лейб-медику, искуснейшему хирургу Лерминье.
- Мальчик мой, - старый доктор потрепал ласково своего взволнованного коллегу по плечу, - боюсь, что наша с вами миссия в данной кампании закончилась. Мы уже ничем не можем помочь больным. Все медикаменты и перевязочные материалы закончились. Нам нечем кормить людей. Вы пробовали когда-нибудь полусырую конину?
Андре отрицательно покачал головой.
- К сожалению, придется. А пока, держите, - седой доктор достал из кармана горсть кедровых орехов. В Москве я познакомился с одним занятным человеком, купцом из Сибири. Он и снабдил меня этими золотыми зернышками. Сразу все не ешьте, растяните хотя бы чуть-чуть.
Андре вернулся в свою повозку.
- Какие новости, доктор? – прохрипел старый вояка, у которого были прострелены обе ноги. – Скоро хлеб будет?
- Куда мы движемся, где русские? – перебил хриплого голубоглазый юноша, с забинтованной головой.
Что он мог им сказать? То, что вся дорога усеяна трупами, что солдаты сбиваются в голодные стаи и убегают в ближайшие деревушки, чтобы остаться там навсегда. Что Наполеон по-прежнему самоуверен и речист.
- Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему!
А особы, приближенные к Императору, на полном серьезе говорят о воздушном шаре, необходимом для отправки своего кумира в Париж. Ничего этого вслух не проговорил доктор.
- Даст бог, доберемся домой. Пока, как медик, я вам рекомендую, класть под язык вот эти золотые зернышки. Будем считать, что это сильнейшее обезболивающее средство.
И они ему поверили. Все, как один. Он сначала удивился, а потом понял. На краю пропасти человек радуется любой травине, за которую можно уцепиться.
Отступление, в какие бы оно слова не рядилось, это позорный этап в жизни любой гвардии. Для французов путь от Москвы явился не только позором, но и тяжелейшим испытанием. До Березины добрались жалкие остатки прославленного войска. Коварный норов имела небольшая речушка. Поначалу французы пытались перейти ее вброд. Да, не тут-то было! Безжалостные болота, хитрые воронки, затягивающие омуты подстерегали беспечных ходоков.
Наполеон отдал приказ о строительстве моста для переправы. Несколько дней лагерь жил под гипнозом спасительного слова – «мост». И, наконец, свершилось! Ранним утром Наполеон со свитой перебрались на другой желанный берег. И, как только был отдан приказ «Переправа», словно бес вселился в людей, измученных ожиданием.
Не соблюдая очередности, не слушая команд, на мост разом устремились все повозки, телеги, пешие. Заскрипело, зашаталось непрочное сооружение. Дикие вопли и стоны огласили посеребренный инеем лес. Мост рухнул. Неприметная речушка стала могилой для десяти тысяч человек. Холодные мутные воды сомкнулись и над повозкой, в которой молодой доктор Дюваль до последней минуты увещевал раненых.
- Ваше мужественное терпение воздастся сторицей. Все мы скоро будем дома…
…Говорят, на все воля божья. Значит, богу было угодно, чтобы злополучный мост послужил лишь Императору, который после Березины, инкогнито, в старом бордовом ящике, поставленном на полозья, через Вильно, Варшаву доберется живым и невредимым в Париж.
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Комментариев нет:
Отправить комментарий