Глава Первая. Жанна Соколова
Глава Вторая. Жан Кристмас
Почему-то королям всегда тесно в своем королевстве. Вот и рассылают они своих поданных по всему белу свету. Авось где отыщется ничейная земля!
Когда французская экспедиция, спустившись по Миссисипи, бросила якорь в дельте этой коварной реки, в Париж полетела депеша «Нашли!». И хотя местность была никудышная, с затхлыми болотами, кишащими крокодилами, непроходимыми чащами с диким зверьем и злобными аборигенами, новой земле дали имя здравствующего тогда короля — Луи Четырнадцатого, Луизиана. Теперь нужно было, чтобы французы захотели обживать новые земли. Какое же королевство без толпы! Завиральные слухи о якобы несметных залежах золота и серебра в Луизиане мгновенно разлетелись по Франции. Но «золотой лихорадки» не случилось. Добропорядочных французов на мякине не проведешь. Тогда Луи открыл ворота тюрем. И дорога бывшим узникам была предложена одна — только в Луизиану. Вот такие горячие головы начали биографию нового края. Конечно же, очень быстро появились бары, бордели, игорные дома. Уже тогда первый портовый город, Новый Орлеан, имел репутацию города греха и порока.
Через несколько лет в результате дележки королевских пирогов Луизиана стала собственностью Испании. И именно испанские архитекторы после страшного пожара выстроили новый город. Изящные строения с башенками, колоннами и с элегантными балконами, на которых вазоны с цветами и непременно гриль. Какой же праздничный стол без барбекю! Тогда же смешались крови французская и испанская и родилась новая нация — креолы. Красивые, пластичные и музыкальные люди. Креолы основали первые театры, образовали оперные и балетные труппы.
И тут на горизонте возник заносчивый и амбициозный Наполеон Бонапарт. Он-то и заставил вернуть Луизиану Франции. И французский флаг развевался над краем до тех пор, пока предприимчивый американец Томас Джефферсон не выкупил Луизиану за пятнадцать миллионов долларов, и с того момента она стала восемнадцатым штатом Америки.
Много чего испытал этот американский штат за два столетия, но европейский дух так и не выветрился. По-прежнему здесь каждая деревня называется Парижем. В ресторанах, которых здесь видимо-невидимо, меню на французском языке. На узких улочках лоточницы с фиалками, художники и музыканты. И почему-то много цирюлен. Этакие маленькие забегаловки с одним креслом.
Это было сырое утро за день до Рождества, когда месье Вазон обнаружил у дверей своей цирюльни коробку с ревущим младенцем. Ну и ну! Месье Вазон оглянулся по сторонам. Никого! Он осторожно взял коробку и принес в дом.- — Ну ты, старый дурак, — взъярилась его жена, — зачем ты взял это? Теперь хлопот не оберешься, что ты скажешь в полиции? Слава богу, никто не подумает, что наш.
- — Ты на старости лет совсем мозги потерял. У нас елееле хватает денег, чтобы свести концы с концами. Его кормить нужно, лечить... Нет, нет, нет!
— Ты хоть посмотри на него! Какой хорошенький!
Младенец и впрямь был словно с иконы писан. Черные брови с четким рисунком, длинные густые ресницы, глаза глубокого синего цвета.
— Уноси, — перешел в визг женский голос. — У меня мигрень начинается!
«Злая баба, нехорошая, как я с ней сорок лет прожил?.». Француз, хромая, доплелся до почтового офиса. Здесь работал его старый клиент, испанец Ларри. Когда Ларри был молодой, у него была шикарная шевелюра, и он приходил в цирюльню Вазона каждую неделю. Время унесло все волосы с головы Ларри. Но усы остались. Их-то и подстригал, и подкрашивал месье Вазон.
— У меня под Рождество подарок под дверью оказался, — грустно произнес месье Вазон. — Взгляни-ка, — открыл он коробку.
Старики уставились на младенца, который начал громко икать.
— Есть хочет, — предположил старый испанец, — сейчас что-нибудь придумаем.
Он обмакнул толстый палец в чашку с черным кофе, а потом сунул в рот младенцу. Малыш почмокал и стал кричать громко и требовательно.
Кликнули торговку пирожками с улицы. Болтливая итальянка Гуча запричитала, затараторила, потом испарилась минут на десять и вернулась с бутылкой, на которой торчала оранжевая соска.
Ребенок заурчал и впился в резиновый сосок.
- — Вот так аппетит! Богатырем вырастет, — воскликнул месье Вазон. Потом повернулся к женщине: — Мадам, не хотите ли вы взять это чудное творение природы в ваш дом?
- — Да меня в ту же минуту муж прибьет, подумает, что это я нагуляла. Да ты ведь знаешь, у меня своих семеро по лавкам...
- — Что же мы делать с ним будем? — раздумчиво произнес Ларри. — Ты не смотрел, под одеялком нет записки какой?
- — Нет, да и ты не трогай. Руки старые, неумелые. Он заснул, — с восхищением прошептал француз.
Через час жирное молоко отозвалось страшными болями в животе младенца. Он задыхался от плача. И если бы не доктор, точно — это был бы последний день в жизни мальчишки, которого назвали именем доктора — Жан, а фамилию сочинили в честь большого праздника: Кристмас.
И вот в один воскресный день в госпиталь явились две женщины. Одна, молодая, рыжеволосая, со звонким голосом, приветливо поприветствовала медсестру и спросила:
- — Где тут малыш, о котором мой сосед, месье Вазон, все уши прожжужал? Мы с мужем решили взять его к себе. У нас две девчонки, вот и парнишка будет в придачу.
- — Не торопись, Софи, — раздался за спиной молодухи скрипучий голос. — Месье Вазон не только к тебе одной заходил. Я уже твердо решила, что возьму в дом ребенка.
- — Но, сеньора... — воскликнула Софи. Она хотела сказать, что сеньора Мария Гонзалес далеко не молода, да и не совсем здорова. Как скажешь о горбатой спине и о скрюченных от артрита пальцах?!
- — Что ты хотела сказать? — прошамкала Мария. — Сама знаешь, моих денег хватит на несколько нянек...
- — А мы у Жанчика спросим, — миролюбиво предложила медсестра Нэнси, которая тоже жила по соседству и знала обеих претенденток на усыновление. В душе она, конечно, была уверена, что мальчишка выберет хорошенькое личико Софи.
Принесли Жана. Он улыбался, чистенький, сытый, довольный малыш.
— Иди ко мне! — почти в унисон проговорили две женщины.
Сияли глаза Софи, яркие, зеленые, на пестрых от веснушек щеках две милые ямочки веселились.
Горбунья Мария тоже улыбнулась. На желтоватом лице обозначились глубокие морщины. Из одного глаза, бледноголубого, слезинка выкатилась и поползла вдоль крючковатого носа.
Это и развеселило Жана. Он засмеялся в голос и протянул маленькие ручки к горбунье.
— Вот умный мальчик, — расстрогалась горбунья, — смекнул, где жизнь-то посытнее будет.
Первые три года Жан жил в доме Марии. Днем с ним возились энергичные и веселые няньки, а по вечерам горбунья читала сказки. Голос у нее был тягучий, и все сказки становились скучными и долгими. Наверное, поэтому Жан потом никогда не любил книги.
Месье Вазон частенько навещал соседку. Старик со старухой сидели в креслах и, потягивая сладкие коктейли через трубочку, любовались Жаном. А уж он старался, то прыгал как заяц, то скакал как лошадка. Месье Вазон начал писать дневник жизни Жана и на первой странице подробно рассказал о том дне, когда его нашел. Про коробку, про доктора, про Рождество. В этом француз увидел хороший знак.
— Праздничный мальчик! Для счастья рожден...
Эту тетрадку Жан будет хранить долго. И всякий, раз перечитывая страницы, которые француз заполнял с любовью и восхищением, он будет переполняться ненавистью и гневом. Не нравилось мальчишке, что для стариков он был живой игрушкой, и, конечно, не мог он простить женщину, которая родила его и бросила на улице. Кошки и те первый месяц помнят своих детенышей! Старый дурак думал и гадал, почему именно у его дверей, да еще под Рождество, оказался синеглазый ангел. А подросший ангел быстро разгадал загадку. Цирюльня Вазона находилась близко к пристани. Всего несколько шагов, и все концы в воду.
В горячий июльский полдень, когда весь город задыхался от влажной жары, Мария упала на улице и умерла в одночасье. Из Нью-Йорка примчался ее единственный наследник, двоюродный племянник Энрике. Высокий черноволосый и удивительно подвижный. Он разогнал всех служанок и нянек.
— Нечего нахлебников кормить. Моя жена не знает, чем заняться.
Именно по этой причине он оставил в доме Жана. Цинично прикинув, что жена наконец будет загружена по уши домашними хлопотами и оставит его в покое.
Энрике работал музыкантом в ресторанах. Женщины обожали его, и он охотно отвечал на ухаживания привлекательных поклонниц. Женился он десять лет назад по большому расчету на дочке хозяина крупного ресторана. Тогда он, двадцатилетний, амбициозный провинциал, без гроша в кармане, без крыши над головой, мечтал взлететь на музыкальный олимп. Природа отмерила ему удивительный дар, он виртуозно играл на всех инструментах. Но все большие города переполнены юристами, журналистами и музыкантами. Какой там симфонический оркестр! Его не брали даже в захудалый ресторан. Помог ему бывший луизианец, у которого он квартировался в свои первые дни в Нью-Йорке.
— Энрике, сегодня я должен идти настраивать рояль к моей клиентке, а не могу. Спину скрутило. Если я не приду, на это место вороны прилетят и мне туда уже не вернуться. А ты парень свой, скажешь, что мой племянник.
Так и попал Энрике в дом Миллеров. Стефани Миллер понемножку занималась всем. Музицировала, рисовала, сочиняла стихи. Высокая, худая, какая-то ломко-неуклюжая в походке и во всех жестах, она унаследовала от отцаеврея черные кучерявые волосы, всегда грустно-влажные карие глаза и большой вялый рот. От матери-англичанки ей достался меланхоличный характер, с резкими перепадами настроения. В последнее время она часто пребывала в депрессии.
Энрике соскучился по инструменту! Опустил ладони на клавиши, закрыл глаза. Шопен, Чайковский, Гершвин...
Когда очнулся, услышал аплодисменты. В эту минуту Стефани решила, что никогда больше не подойдет к роялю, и еще решила, что выйдет замуж за этого симпатичного талантливого парня.
Энрике уговаривать долго не пришлось. Он с удовольствием принял предложение музицировать в ресторане папаши Стефани, потом позавтракал, пообедал с семьей, и жизнь изменилась. Но странно, теперь изменились его цели. Он уже не хотел большой музыки. Все, что имел, устраивало его. Апартаменты с окнами на центральный парк, легкие деньги, а главное — женщины.
- — Мухи вьются не только над медом, но и над дерьмом тоже! — в сердцах прокричала однажды Стефани, когда в очередной раз кто-то нашептал ей о его романчике.
- — Ты же образованная женщина, почему ты слушаешь сплетни?! — возмущался он. — Ты же знаешь, я порядочный мужчина.
Тогда она решила не отпускать его ни на шаг. Она ездила с ним к парикмахеру, портному, сидела в ресторане до последнего клиента.
И вдруг это известие. Наконец-то старая тетка откинула коньки. Как он мечтал об этом в молодости! Не раздумывая ни минуты, он решил вернуться в Луизиану. В глубине души надеялся, что жена останется в Нью-Йорке.
Но Стефани захотела попробовать новой жизни. Поначалу ей нравилась роль, которую придумал для нее муж. Она сама ездила на рынок за продуктами, пыталась готовить. Для чего выписала из Нью-Йорка книги по кулинарии, до кучи заказала книг типа «Как воспитать талантливого ребенка».
Для маленького Жана начались мучительные дни.
- — Заниматься, заниматься! — хлопала Стефани в ладоши, открывала тетрадки, точила карандаши. Долго и нудно что-то вещала, потом заставляла мальчишку чертить треугольники и кружочки.
- — Накажу, накажу, будешь сидеть в темной комнате не час, а два, — яростно топала ногами, когда Жан откровенно зевал или отвечал что-либо невпопад.
Сколько же часов провел мальчишка в кладовке? Сначала он боялся, сидел в уголке и тихо скулил. А потом освоился, как только глаза привыкали к темноте, он начинал исследовать полки и шкафчики, к которым после смерти Марии никто не прикасался. Чего только здесь не было! Новогодние игрушки и гирлянды, настенные календари с изображением животных и цветов, пузырьки с отстатками духов и лекарств. Все Жан разглядывал, нюхал и пробовал на язык.
Через полгода Стефани сдалась. Ей все надоело — нескончаемая домашняя рутина, любопытные соседи, неласковый и тупой мальчишка, а главное, она устала от нелюбви мужа. Любвеобильный Энрике под знойным небом Луизианы, где всегда властвовал слоган «Каждый мужчина — король», буквально взбесился и менял женщин чаще, чем перчатки. Стефани даже не стала паковать чемоданы, налегке с сумочкой через плечо улетела в Нью-Йорк.
И теперь у Жана каждый месяц была новая мачеха. Жан не пытался запомнить их имен, тем более что Энрике всех называл одинаково: «беби». Мальчишка с любопытством наблюдал за женщинами. Как они принимали ванну, укладывали волосы, брили подмышки и ноги. Брюнетки ему нравились больше, они смеялись чаще и не забывали накормить Жана. Блондинки подолгу просиживали у зеркала, часто чихали и шмыгали носом. Аллергия! А вот рыжие были опасными. На них иногда находила дикая ярость, и они начинали швырять вещи, бить посуду. И уж если Жан крутился под ногами, доставалось и ему.
Все чаще и чаще Жан убегал на улицу. Здесь был свой мир. Несколько дней он жил в цыганском таборе, здесь впервые попробовал папиросу и яблочный сидр. Иногда ночевал с бомжами под мостом. Но все это было ему не по душе. В нищей затхлости он чувствовал себя чужим. И однажды он отважился на побег. Положил в сумку все свои вещи — шорты, две футболки, тетрадку с каракулями месье Вазона, а заодно прихватил кошелек очередной пассии Энрике. Забрался в грузовик, который заприметил возле бензоколонки, спрятался под мешковину и заснул. Проснулся от крика петуха. Выбрался. Где он? Маленький домик, зеленая трава, цветы. Чужие люди вокруг. Ему бы зареветь, что есть мочи, а он засмеялся и начал что-то лопотать. Он говорил на испанском, они на английском.
Выбрал большую седую старуху, прижался к ней. И проворковал: «Мама нет, папа нет. Ты!» И стал ее обнимать.
Старуха рассиропилась и грозно прогудела:
— Бог нам послал ангела. Пусть с нами живет...
Пять лет прожил он в семье Картеров. В школу пошел и уже болтал на английском ничуть не хуже, чем его названые братья и сестры. Глава семьи, Джеф Картер, держал прачечную. Дети по очереди дежурили там. Задача была простая. Смотреть, как посетители опускают в щели стиральных и сушильных машин монеты, не пытаются ли испортить оборудование, не используют ли электророзетки для чего-то другого. Были такие шустряки, они брились, утюжили вещи за счет Картера. Жан ненавидел прачечную. Его раздражали запах дешевого порошка, грязного белья и вечные разговоры бедных людей о проблемах, которые никогда не кончались.
В школе рисование преподавала русская, Вера Калинкина. Когда-то она вышла замуж за старого американца, он помер после трех лет брака. Вера осталась в его доме, с его деньгами. Из худенькой нежной псковитянки она превратилась в очень толстую, неповоротливую даму. Вести хозяйство ей было лень. Она или читала, или рисовала. Ее ученики часто помогали ей по-хозяйству. То ковры почистить, то траву подстричь. Она платила им по пять, десять долларов. Делая их счастливыми и независимыми.
Жан зачастил к Вере. Ему нравилось иметь в своем кармане собственные деньги. Потом он как-то незаметно отодвинул всех претендентов и был и швец, и жнец в доме Веры. Вера восхищалась мальчишкой. Она обнаружила в нем уникальные способности к языкам. Он с лету хватал новые слова с совершенно правильным произношением. Вера обучила его элементарному русскому и французскому языкам. Она пыталась приучить его к чтению, но Жан не уважал книги. Просмотрит, сморщится. Какая глупость. Зачем, о чем?
Одно занимало его — деньги. Он хотел быть богатым. Школу он оставил после седьмого класса, зачем время терять! Пошел работать в ресторан официантом. Красивый, с изящными манерами, бархатным голосом... Ему охотно платили чаевые и молоденькие барышни, и престарелые матроны. По вечерам он пересчитывал свои деньги и почти плакал. Мало, мало!
Комментариев нет:
Отправить комментарий